Приграничные лагеря превратили руандийский кризис в региональный. Он оставался, как и прежде, политическим, но так называемое международное сообщество предпочитало относиться к нему как к кризису гуманитарному, словно напасть эта возникла без всякой человеческой вины и участия, точно наводнение или землетрясение. На самом деле руандийскую катастрофу действительно понимали как некий род катастрофы природной: хуту и тутси просто делали то, чего требовала их натура, убивая друг друга. ЕСЛИ УЖ ТАКОЕ МНОЖЕСТВО ЛЮДЕЙ БЕЖАЛО, ПРЕДПОЧТЯ СТОЛЬ УЖАСНЫЕ УСЛОВИЯ ЖИЗНИ, ТО ОНИ, ДОЛЖНО БЫТЬ, БЕЖАЛИ ОТ ЧЕГО-ТО ЕЩЕ БОЛЕЕ УЖАСНОГО, ПОДСКАЗЫВАЛА ЛОГИКА. Так что génocidaires записали на свой счет еще одну выдающуюся пиар-победу путем искусной манипуляции массовыми страданиями и — самое главное — воззвания к совести остального мира.

* * *

В сентябре 1997 г., незадолго до того, как генеральный секретарь Кофи Аннан заставил генерала Даллера, бывшего главу МООНПР, молчать, не дав ему свидетельствовать перед бельгийским сенатом, генерал выступил на канадском телевидении и сказал о своем пребывании в Руанде следующие слова: «Я полностью несу ответственность за решения, повлекшие за собой гибель десяти бельгийских солдат, гибель других людей; за то, что несколько моих подчиненных были ранены и заболели из-за отсутствия медикаментов; за 56 убитых сотрудников Красного Креста; за то, что два миллиона людей стали бездомными и беженцами, а около миллиона руандийцев были убиты — потому что эта миссия окончилась провалом, и я считаю себя человеком, который непосредственно отвечал за это».

Даллер отказался «переложить ответственность» на систему ООН, он возлагал ее на государства — члены Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи. Если перед лицом геноцида правительства боятся подвергнуть своих солдат риску, сказал Даллер, «тогда не посылайте солдат, посылайте бойскаутов» — что, в сущности, мир и делал в лагерях беженцев. Стоя перед камерой, Даллер был в форме, его седеющие волосы были коротко острижены; он твердо выставлял вперед свой квадратный подбородок; грудь его пестрела наградами. Но в его речи слышалась страсть, и тщательно выверенные фразы ничуть не скрывали оскорбленных чувств и ярости.

Он говорил: «Я еще даже не начал по-настоящему оплакивать апатию и абсолютное самоустранение международного сообщества, в особенности западного мира, от бед руандийцев. Ибо, если говорить очень откровенно и по-солдатски, кому, черт возьми, было не наплевать на Руанду? Я имею в виду — посмотрите фактам в лицо. В сущности, многие ли на самом деле еще помнят о геноциде в Руанде? Мы знаем о геноциде Второй мировой войны, потому что он коснулся целой группы населения. Но кого на самом деле коснулся руандийский геноцид? Кто понимает, что ЗА 3,5 МЕСЯЦА В РУАНДЕ БЫЛО УБИТО, РАНЕНО И ИЗГНАНО С РОДНОЙ ЗЕМЛИ БОЛЬШЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ЗА ВСЮ ЮГОСЛАВСКУЮ КАМПАНИЮ, В КОТОРУЮ МЫ ВБРОСИЛИ 60 ТЫСЯЧ СОЛДАТ И В КОТОРОЙ УЧАСТВОВАЛ ВЕСЬ ЗАПАДНЫЙ МИР, и мы продолжаем вливать туда миллиарды, все еще пытаясь разрешить эту проблему. А многое ли на самом деле было сделано для разрешения руандийской проблемы? Кто скорбит по Руанде, по-настоящему, искренне? Кто переживает эти последствия? Я имею в виду, сотни руандийцев, лично мне известных, были полностью истреблены вместе со своими семьями… вот такие горы трупов… полностью стертые с лица земли деревни… и мы ежедневно сообщали всю эту информацию, а международное сообщество продолжало наблюдать».

Утопическая предпосылка конвенции по геноциду состояла в том, что нравственный императив — предотвращать попытки истребления целых народов — должен быть главным интересом, мотивирующим действия международного сообщества автономных государств. Это радикальное представление, в сущности своей противоречащее принципу суверенитета, — такими оказывались и многие иные интернационалистские эксперименты. Государства никогда не действовали, опираясь на чисто альтруистические гуманитарные соображения; новаторская идея конвенции состояла в том, что защита человечности — в интересах каждого государства, и после Второй мировой войны было вполне понятно, что меры против геноцида потребовали бы готовности применять силу и рисковать собственными жизнями. Тогда люди понимали, что цена такого риска для мира будет не так высока, как цена бездействия. Но о чьем мире думали составители конвенции о геноциде — и конвенций о беженцах, которые не заставили себя ждать впоследствии?

Я впервые летел в Руанду через Брюссель 8 мая 1995 г. Европейские газеты пестрели мемориальными статьями, отмечавшими 50‑ю годовщину Дня Победы в Европе. «Геральд Трибюн» целиком перепечатала свою первую страницу от 8 мая 1945 г., и эти статьи впечатлили меня своим боевым духом: сокрушить немцев, завоевать, потом свершить правосудие, потом восстанавливать. Европейский «Уолл-Стрит Джорнел» сообщал об опросе общественного мнения, в ходе которого выяснилось, что через 50 лет после событий 65% немцев полагают, что поражение их страны в войне было благом. И я задумался: можем ли мы вообразить такой исход хоть для какой-нибудь из сегодняшних войн?

Руанда продемонстрировала миру самый недвусмысленный случай геноцида со времен войны Гитлера против евреев, а мир посылал одеяла, консервированную фасоль и бинты в лагеря, находившиеся под властью убийц, — очевидно, в надежде, что в будущем все будут вести себя примерно.

ДАННАЯ ПОСЛЕ ХОЛОКОСТА КЛЯТВА ЗАПАДА, ЧТО С ГЕНОЦИДОМ ВПРЕДЬ НИКОГДА НЕ СТАНУТ МИРИТЬСЯ, ОКАЗАЛАСЬ ПУСТЫШКОЙ, и, несмотря на все прекрасные чувства, вдохновленные памятью Аушвица, проблема остается в том, что осуждать зло — это далеко не то же самое, что творить добро.

На телевидении генерал-майор Даллер вел себя как истинный политик. Он не обвинял поименно ни одно правительство. Он говорил: «Вот в чем заключается реальный вопрос: каких действий на самом деле хочет от ООН международное сообщество?» Он говорил: «ООН просто не были даны нужные инструменты». И еще он говорил: «Мы не хотели мериться силами с руандийской армией и интерахамве».

Слушая его, я припомнил разговор, состоявшийся у меня с одним офицером американской военной разведки, который «ужинал» в кигальском баре «Джеком Дэниелсом» с кока-колой.

— Говорят, вы интересуетесь геноцидом, — сказал американец. — А вы знаете, что такое геноцид?

Я спросил его, что это такое.

— Сэндвич с сыром, — ответил он. — Записывайте. Геноцид — это сэндвич с сыром.

Я спросил, как он до этого додумался.

— Кому какое дело до сэндвича с сыром? — сказал он. — Геноцид, геноцид, геноцид… Сэндвич с сыром, сэндвич с сыром, сэндвич с сыром… Да всем насрать! Преступления против человечества! Где оно, это человечество? Кто это — человечество? Вы? Я? Вы видели преступление, совершенное против вас? Подумаешь, какой-то миллион руандийцев. Вы вообще слышали про конвенцию о геноциде?

Я сказал, что слышал.

— Из этой конвенции, — сказал тот американец в баре, — получается красивая обертка для сэндвича с сыром.