человек. В сущности, подпольный. Который не доверяет государству – и сам, понятно, у него на подозрении …”

Вот и песенка Булата Окуджавы о том же и помечена тем же годом:

Вселенский опыт говорит,

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

не уважают больше.

1968

До конца 60‐х годов ХХ века наиболее совестливые представители трех-четырех поколений отечественной интеллигенции ощущали себя участниками своеобразной эстафеты долговых обязательств – перед народом, страной, государством, наследственными идеалами.

Современники революции, свидетели кровопролития, разрухи и массового одичания, приструнивали и стыдили себя в минуту слабости за малодушие: “Не хныкать – для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?..” – и настаивали на причастности к социалистическим будням и праздникам с их всенародным оптимизмом и энтузиазмом: “А разве я не мерюсь пятилеткой?..”

Молодые люди военной и послевоенной формаций с почтением относились к “отцам”, героям и труженикам революции, – и там было чему восхищаться, взять для примера “стариков” Трифонова, Окуджавы, Межирова или Алексея Германа! Да я и сам краем детства и отрочества застал людей этой породы и могу засвидетельствовать их удивительную человеческую порядочность.

Отщепенство, внутренняя эмиграция вошли в интеллигентский обиход в конце 60‐х – начале 70‐х годов. Триумфальный представитель этой талантливой индивидуалистической генерации Иосиф Бродский, по воспоминаниям, не узнавал в лицо членов Политбюро на плакатах и запечатлел это олимпийское самочувствие в хлесткой формулировке: “Свобода – это когда забываешь отчество у тирана…”

Кстати сказать, возможно, нынешняя общественная апатия – одно из парадоксальных следствий той некогда выстраданной позы надмирного одиночества. Став сословной модой, индивидуализм б/у выдает свое гражданское малодушие за умудренное пребывание над схваткой. Об этой подмене много и горячо пишет Лев Рубинштейн. А тем временем власть, пользуясь поветрием неучастия, прибирает свободу к рукам, и уже наши дети, возмещая родительское бездействие, взялись за работу протеста и просвещения. Об этом стихотворение Татьяны Вольтской:

* * *

Лене Чижовой

Мы были счастливы вполне,

Когда нам кляп из пасти вынули —

Не зарыдали по стране,

Не оглянулись – руки вымыли.

Мы проиграли, ты и я,

Бездарно прогуляли оттепель.

Наш крест взвалили сыновья —

Нам уготованный – и вот теперь

Не нам, а им – тюрьма и кнут.

Мы рядом – плачущею свитою

Пойдем, не нас, а их распнут.

Опять. И это мы их выдали.

2019

Но эта довольно приблизительная поколенческая диалектика увела меня в сторону от разговора об Александре Межирове – он‐то принадлежал к военной генерации, для которой идеалы отцов-энтузиастов еще были святы:

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков16.

Кстати, послевоенное стихотворение Межирова “Коммунисты, вперед!”, смущавшее антисоветски настроенных поклонников поэта – меня, например, – как мне теперь кажется, написано достаточно искренне; оно просто, на мой вкус, безотносительно к содержанию затянутое и рассудочное.

Умный долгожитель Межиров насмотрелся на своем веку всякого и сделал из увиденного личные выводы, в том числе насчет “надменных конгломератов воинственных полуидей” и “полузнаний”, которые на “ты” с историей. Этот опыт пошел впрок его искусству. Он умел мастерски, как Юрий Трифонов, превратить цензурные ограничения в выразительный художественный прием и вскользь, будто с оглядкой и сдавленным шепотом, коснуться трагедии привилегированного сословия в пору Большого террора:

Замнаркома нету дома,

Нету дома, как всегда.

Слишком поздно для субботы,

Не вернулся он с работы,

Не вернется никогда…

Или при помощи газетного штампа намекнуть на голод в деревне в начале 30‐х годов:

И судить ее не судим,

Что, с землей порвавши связь,

К присоветованным людям

Из деревни подалась…

А то, наоборот, с галичевским пафосом рвануть на груди рубаху – его “Снова осень, осень, осень…” напрашивается на сравнение с “Карагандой, или Песней-балладой про генеральскую дочь”:

Снова осень, осень, осень,

Первый лист ушибся оземь,

Жухлый, жилистый, сухой.

И мне очень, очень, очень

Надо встретиться с тобой.

По всем правилам балета

Ты станцуй мне танец лета,

Танец света и тепла,

И поведай, как в бараке

Привыкала ты к баланде,

Шалашовкою была.

Прежде чем с тобой сдружились,

Сплакались и спелись мы,

Пылью лагерной кружились

На этапах Колымы.

Я до баб не слишком падок,

Обхожусь без них вполне, —

Но сегодня Соня Радек,

Таша Смилга снятся мне.

После лагерей смертельных

На метельных Колымах

В крупноблочных и панельных

Разместили вас домах.

Пышут кухни паром стирки,

И старухи-пьюхи злы.

Коммунальные квартирки,

Совмещенные узлы.

Прославляю вашу секту, —

Каждый день, под вечер, впрок,

Соня Радек бьет соседку,

Смилга едет на урок.

По совету Микояна

Занимается с детьми,

Улыбаясь как‐то странно,

Из чужого фортепьяно

Извлекает до-ре-ми.

Все они приходят к Гале

И со мной вступают в спор:

Весело в полуподвале,

Растлевали, убивали,

А мы живы до сих пор.

У одной зашито брюхо,

У другой конъюнктивит,

Только нет упадка духа,

Вид беспечно деловит.

Слава комиссарам красным,

Чей тернистый путь был прям…

Слава дочкам их прекрасным,

Их бессмертным дочерям.

Провожать пойдешь и сникнешь.

И ночной машине вслед:

– Шеф, смотри, – таксисту крикнешь, —

Чтоб в порядке был клиент.

Не угробь мне фраерочка

На немыслимом газу…

И таксист ответит: – Дочка,

Будь спокойной, довезу…

Выразить все это словом

Непосильно тяжело,

Но ни в Ветхом и ни в Новом

Нет об этом ничего.

Припояшьте чресла туго

И смотрите, какова

Верная моя подруга

Галя Ша-пош-ни-ко-ва.

Налицо внутренний разлад. С