картинки, вырезанные из журналов и украшенные бумажными цветочками. Плетеный венок из сухих трав. Какие-то вазочки и даже статуэтки. Посуда… была посуда. Не может, чтобы не было, но уволокли.

- Не понимаю… все равно не понимаю…

В единственной комнате разгром еще более заметен. Пустая кровать. Матрас сброшен на землю и разрезан.

- Деньги искали, - говорю Бекшееву, который медленно наливается яростью. Редко он злиться, но здесь, похоже, и моего спокойного князя умудрились вывести.

Подушки тоже вскрыли, во всяком случае одну. Две других, побольше, поновее, связали вместе, чтобы утащить. А тут мы, значит.

Сброшенные книги… вот они особой ценности не представляют, но каждую, подозреваю, осмотрели, пролистнули. Дверцы массивного шкафа распахнуты, и содержимое грудами валяется на полу. Здесь же разостланы старые простыни и покрывало. Явно собирались паковать, но не успели. И полки в шкафу вытащили, и ящики. Даже дверцы скрутить попытались. Хотели и шкаф вынести? Не удивлюсь.

- Твою же ж… - Бекшеев умел ругаться, вот так, закрученно и от всей души. – Извини.

- Ничего. Я бы тоже добавила, - говорю и присаживаюсь на корточки. Книги собираю.

Старые.

Явно не куплены, а достались по случаю. Но обращались с ними бережно. Вон, и странички подклеены кусочками газеты, и некоторые книги сами в газеты обернуты, для сохранности. Ставлю их на полку, понимая, что зря мы сюда пришли.

Ничего-то не найдем в этом разоренном доме.

А еще…

Почему-то тоскливо.

- Тихоню надо в жандармерию отправить. Пусть дверь опечатают, - Бекшеев отворачивается от кипы женского белья, которую явно перебирали, раскладывая на две кучки – поновее и поплоше.

- Не поможет.

- Думаешь…

- Ночью вернутся. Здесь слишком много всего. Да и денег не нашли.

- Каких?!

- Каких-нибудь, - я пожимаю плечами и ловлю ошарашенный взгляд. – Нет, я не думаю, что здесь есть деньги. Но они уверены, что есть. Подозреваю, что и пол вскрывать не постесняются. Так что… пошли лучше к соседке.

Тихоня дров наколол и теперь вот в поленницу складывал. Поленница была старой, как и все-то вокруг: дом, сарай и забор. Но его, покосившегося, пытались удержать, подвязывая доски тонкими полосками ткани, втыкая какие-то палки, пуская промеж штакетин вьюнок. Хотя, может, вьюнок и сам вырос. Вьюнок – еще та зараза, ему разрешение и не нужно-то.

- Коса где? – Тихоня забросил последние дрова в поленницу. – А то позарастало у вас тут…

- Так, в сарае… только старая уже, тупая. Я-то Михалко прошу, когда он тут и тверезый. Никогда-то не отказывал.

Имелась во дворе и беседка, точнее четыре кое-как ошкуренных столба и дощатая крыша, сквозь щели в которой проникал солнечный свет. Стол тоже слегка рассохся и накренился, и под ножку него, спасая от падения, подложили кусок доски. Впрочем, на столе уже лежала белоснежная скатерть с вышитыми георгинами, а на ней возвышался самовар, тот самый, старый, который растапливается щепками да шишками, обходясь безо всякого электричества.

- А у него коса есть?

- Так… ежели не вывели эти… прости Господи, - Татьяна Сергеевна перекрестилась. – Ироды… как есть ироды. Ты присядь, чаю вон попей… я и пирогов напекла давече. А кому их есть-то? Одна я тепериче…

Голос Татьяны Сергеевны дрогнул.

Чай мы пили.

И пироги к нему были, со щавелем. Посыпанный сахаром, он почему-то становился похож вкусом на землянику. А Татьяна Сергеевна, радуясь гостям, говорила.

Обо всем и сразу.

О жизни своей, обыкновенной, как у всех, прошедшей вот на этой улице, куда её, девятнадцатилетнюю, привел муж. О муже. И детях. О войне, что забрала всех, пусть и в разное время.

О горе, с которым успела сжиться.

Пообвыклась.

Так она сама сказала.

И о соседях.

- Пили они… еще старики-то… иные-то попивают, не без того. А как отдохнуть-то? Но меру знают, да… а они – не знали, - Татьяна Сергеевна качала головой, и тонкие хвостики платка её тоже качались. – Детей-то у них было изрядно. Рожала, почитай, кажный год, да только и хоронила так же. Молодшие – слабые совсем, а старшие – бедовые… как иначе-то? Дома им чего делать? Вот и бегали, куда могли-то… один в сажалке потонул. Другого, еще дитём, свиньи погрызли…

Вот тут меня ощутимо передернуло.

Не только меня. Бекшеев побелел слегка, а вот хозяйка не заметила.

- Еще одного уже выросшим ножичком пырнули, туточки, в клубе нашиим. Аккурат перед войной было. Ну а там уж, на войну, еще двоих забрали. Вернулся один Михалко… тут чего? Родители допились до смерти. Двор зарос. Дом тоже вон… - она махнула на дом. – Дому догляд надобен. Ну и стал жить… я еще своих тогда ждала, надеялась… похоронок же ж не было, стало быть, могли и возвернуться.

Вздох.

И пирог со щавелем перестает быть сладким. Точнее у сладости этой появляется гниловатый привкус чужой тоски.

- Никто не вернулся, да… а Михалко вот он. Двор обкосил. Хату… я чем могла, сподмогла. Белье там, посуды какой. Мне что? Мне одной многого не надобно. Готовила опять же ж. Не подумайте, он мне деньгу давал, продукты носил. Ему, как фронтовику, по карточкам больше полагалось. А он не жадничал. Да… Михалко не жадный… и помнил, что я его когда-то подкармливала… с моими ж сынами рос, почитай. Вот и… после жену привел.

- Ингу?

- Её. Тихая девочка, славная такая. Мне сразу глянулась. И вежливая, рукастая… не то, что маманька ейная. Вот… гадина. Это она виновата.

- В смерти Инги?

- И в ней тоже ж, - Татьяна Сергеевна долила из самовара горячей воды, разбавив её заваркой. – Еще когда свадьбу гуляли, мне не понравилась. Заявилась хозяйкою и давай нос совать туда да сюда. Все вынюхивала, выглядывала, что да где. Кривилась все, что, дескать, бедновато тут. Можно подумать, у самое богаче. А главное, кривиться кривилась, но дочку скоренько из дому выпихнула. Будто люди не видят и не знают. А люди все видят. Забоялась Машка, как бы новый муженечек ейный на доченьку-то не стал заглядываться. Все крутилась, вертелась. И Ингу шпыняла. То она не так стоит, то не так говорит, то одела не то…

От чая пахло травой.

Да травой он и был. Кипрей вот, липовый цвет и ромашка. Ветки смородины да сухие нити донника.

- Инга при мамашке-то и рот открыть боялась…

- Выходит, сбежала из дому? – уточнил Бекшеев.

- Может, и