— Нет! Конечно же — нет! Ни капли крови. Жидов и большевиков ненавидит.

— В чем дело?

— Герр офицер! — дама вырывается из солдатских рук. Патрульные чуть ослабили пыл, коль чин из СС соизволил заговорить с нарушительницей комендантского часа. — Взгляните! Совсем молодой юноша, в чем он может быть замешан?

Воистину, «юноша бледный со взором горячим», точно как у Брюсова. Парень стреляет глазами с фотографической карточки, которую его мама сует мне под нос. Очень миленький, нежный.

— Немецкая армия пришла освобождать, а не угнетать народ. Ваш сын наверняка чем-то провинился.

— Поверьте, ничем! Он просто поэт. Любит лирику, природу, свободу… Помогите, герр офицер! Мне сказали — ему грозит концлагерь.

А, поэт. И наши бдительные цензоры усмотрели опасное вольнодумство в детских стихах о свободе.

Решительно отодвигаю женскую руку с фотографией.

— Прошу извинить, фрау. Я не занимаюсь задержанными. Всего доброго. Патруль вас проводит.

В спину летят причитания: «Вы же из СС, вы все можете…» Наконец, доносится проклятие, чтобы никто не пришел на помощь, когда она моему сыну понадобится. Неужели и я доживу до возраста беспокойства за своих взрослых детей? Одно знаю точно — пусть лучше тренируются с пистолетом, а не стихами: огнестрельное оружие безопасней в обращении.

Одновременно даю себе зарок. Больше в командировках не нацеплю на мундир ваффен-СС претенциозную эмблему нашей конторы. Темный ромб привлекает внимание.

Смазливое лицо поэта-неудачника я вижу в Быдгоще, куда наш веселый друг доставил группу опасных польских вольнодумцев с небольшой немецкой примесью.

— Я тут подумал, герр репортер, — оберштурмбаннфюрер кивает на «Лейку» в моих руках и заговорщически подмигивает. — Варианты могут быть разные. Поэтому прихватил фольксдойче из партии для концлагеря. Нашкодили тут, пусть разок послужат Рейху, верно?

Изображаю соляной столп с идеальной выправкой, пока персонал айнзацкоманды выравнивает строй арестантов. Варшавский поэт Курт переминается крайним слева, в свитере домашней вязки и брюках военного покроя. Стоит с гордо вскинутой головой. Ему объявили, видимо, лет пять концлагерей, и он уверен, что вынесет все испытания, закалится, а потом яростными виршами обличит гонителей свободы… Пока не раздается оглушительное стаккато пулемета МГ-34. Мое воображение дополняет картину: из спины поэта вылетают, вырванные свинцом, красные окровавленные лохмотья. Парень валится на булыжник, с ним одновременно еще три десятка тел.

Все это происходит на глазах сотен горожан, на ратушной площади Быдгоща. Им сказали о расстреле мятежников, бивших в спину доблестным солдатам фюрера. Вряд ли кто из поляков догадывается, что айнзацкоманда просто заготавливает модели для художественной фотосъемки. У меня в голове, словно муха под стеклом, бьется дурацкая мысль…

…Могла ли думать, могла ли увидеть в страшном сне та женщина, вязавшая сыну свитер, что его клочки пройдут насквозь через ребра, через сердце, через легкие, подгоняемые пулеметной очередью?

Эсэсовцам из айнзацкоманды неохота мараться в крови, они быстро выдергивают из толпы десяток крепких мужчин, заставляют внести трупы в вестибюль ратуши. Там, у лестницы, Мейзингер персонально указывает, куда кого класть — немцев с краю и к свету, чтоб истинно арийские мертвые лица хорошо попали в кадр, поляков подальше.

Фотографирую тщательно, никогда в жизни так аккуратно не снимал. Если испорчу пленку, мои дорогие товарищи из СД запросто подготовят новую партию фотомоделей. Им не привыкать.

Мое фототворчество делится на две кучки. Вот немцы, вероломно убитые поляками во время освободительного похода Вермахта. А вот польские злодеи, расстрелянные в Быдгоще за это страшное преступление.

Снимки перепечатываются десятками газет, даже женскими-кулинарными. Разумеется, без указания авторства фото. Возмущению немецких обывателей нет предела.

Гитлер тоже полон благородного негодования. Он клеймит поляков как варваров и преступников, взывает к мировой общественности с ожиданием благодарности Вермахту, освободившему человечество от польской раковой опухоли. По подсчетам фюрера, славянские выродки насмерть замучили свыше шестидесяти тысяч фольксдойче!

Включая поэта Курта, естественно.

Глава 26. Соперница

«Лени Рифеншталь — наглая сволочь», — подумала Элен, когда бывшая любовница его мужчины заявилась к нему в апартаменты поздно вечером, без приглашения и предупреждения. Общение постепенно перетекало из предварительной фазы в апофеоз, когда киношница грубо прервала уединение парочки длинным настойчивым звонком у парадного. Вольдемар раздраженно бросил: «Извини, служба» — и отправился открывать. Прислугу он отпустил. У двери стоял не посыльный.

— Вольдемар, мне нужно срочно поговорить с тобой, — донесся снизу женский голос.

— Я не один.

— Ерунда. Это очень важно. Объясню. Можно войти?

Они поднялись на второй этаж, в гостиную, примыкавшую к спальне. Непрошеная гостья безразлично мазнула взглядом по растрепанному платью англичанки. Та ничуть не смутилась. Дезабилье подчеркивает, кому теперь принадлежит породистый самец. Съехавший набок галстук под его тонкой серой жилеткой дополнил картину.

— Вы знакомы, дамы, — он тщательно выбрал слова, пытаясь вести себя естественно в неестественной ситуации. — Лени, чем обязан? Присядешь? Коньяк, кофе?

«Слишком любезен», — проскрипела про себя мисс Колдхэм. Она зря волновалась — поведение экс-любовников ничуть не намекало на перспективу возобновления отношений.

— Да… Спасибо. Ничего не надо. Я хочу поговорить, — немка присела на краешек банкетки. — Прости за настойчивость, наедине.

— Увы. От Элен у меня нет секретов, кроме служебных, а их не могу обсуждать даже с тобой.

Счастливая соперница не знала, радоваться ли ей демонстрации лояльности — «нет секретов» — или дуться по поводу «даже с тобой», явным намеком, что между Вольдемаром и Лени произошло нечто, неподвластное времени. Конечно, она безумно красива, хоть и много старше. Но так старается испортить свою красоту! Мешковатый мужской костюм, словно из театральной костюмерной, явно велик. Или фройлян Рифеншталь так похудела? А откуда у нее синяки под глазами, болезненная сухость кожи? Она совершенно не следит за собой. Не слышала про косметику? Верх неприличия — сломанный ноготь.

— Плевать. Слушай. Я была в Польше.

Вольдемар заметно напрягся. Он только вернулся оттуда, странный, молчаливый, неуловимо изменившийся. В светлой шевелюре пробился седой волос.

— Тебя впечатлила победа? Снимешь фильм «Триумф Вермахта»?

— Шайзе… Да пусть будут прокляты все мои фильмы! Начиная с «Триумфа воли»!

Элен навострила уши, хотя куда уж больше. Лени Рифеншталь дрожащим голосом поносит собственный шедевр?

— Я… Я прославляла нацистов… Гитлера… Этот режим… Какая же я была дура! Ваши… Они хуже Геббельса. Министр — подлец, но он хоть сам не нажимал на курок.

Дальше полился сбивчивый рассказ. О расстрелах пленных. Об облавах на евреев. О насилии над польскими женщинами. О мародерстве, когда солдаты армии-освободительницы выгребали дефицитные в Рейхе товары. То есть практически все, что завалялось в магазинах, пока не наводила порядок полевая жандармерия.

Ни одного возражения! Вольдемар только кивал головой. Дав выговориться, осторожно спросил:

— Лени, кому ты еще рассказывала о своих… как бы помягче… впечатлениях?

— Ты — идиот?