И снова не спать. Как спать вообще можно? Илья не волновался почти. Я пришла к выводу, что детская психика куда гибче взрослой. По крайней мере — моей. Илью спасало незнание жизни и вера в то, что все будет хорошо. Он еще жил в счастливом неведении, считал, что вот где-то случаются болезни и землятресения, драмы и страдания, но не здесь. С одним отдельно взятым почти восьмилетним мальчиком ничего страшного случиться не может.

Я поцеловала его бритую макушку. Она была лысой совершенно, но ежик волос уже лез — значит не все выпали. Значит вырастут, хотя уж волосы точно не самая страшная из наших проблем.

Обвела взглядом палату. Пусть и небольшая, но отдельная, хрен знает, сколько это Ярославу стоило. Несколько наших фотографий в рамках — я принесла. Клюшка в углу. Клюшку я тащить не хотела, боясь, что она будет напоминать сыну о том, что ему сейчас недоступно. Но Илья настоял и я сдалась, благо медперсонал был непротив. Они были категорически против мягких игрушек, обилия еды в палате, и, почему-то, против огромного бластера.

Илья уснул. Я осторожно поднялась с постели, убрала в сторону планшет. В коридор вышла, дошла до тупика, со входом в душевые — сейчас здесь никого. Уселась на подоконник. Выглянула на улицу — весна беснуется. Фруктовых деревьев вокруг больницы нет, но, наверное, уже цветут.

Я всегда весну любила. Время обновления. Самое чудесное в году. А теперь, наверное, навсегда впечатаются в память те страх и тревога, что прожила я в эти месяцы.

Я позвонила Ярославу. Он на работе был, возможно даже совещание — несколько донельзя серьезных голосов на заднем фоне. Но Ярослав вышел из комнаты, я слышала, как прикрылась, отсекая шум, дверь за его спиной.

— Процедура очень долгая, — говорит он. — От четырех часов. Нужен кто-то из близких, чтобы быть рядом с ней все это время, я…

— Я пойду, — сразу же вызвалась я. — Это самое малое, что я могу для нее сделать. Тем более, я точно здорова, а тебе придется проверяться перед допуском в отделение. Ты главное документы сделай, чтобы они позволили рядом с ней быть.

И стало немного…не легче, нет. Просто смирилась. Срослась с тем, что будет. Поняла, что не все могу изменить. Ох, да разве позволила бы хоть одна мать погибнуть своему дитю, если бы это было в ее силах? Посмотрела на свои руки — тонкие пальцы. Маникюр облупился совершенно, надо бы снять. Разве в этих руках судьба?

Можно было бы поплакать. Но реветь сейчас — словно уступить. А я смирилась, но не сдалась. Верить буду. Кто-то верит в бога, кто-то в дьявола. А я буду верить в своего сына, в маленькую девочку, в то — что все будет хорошо.

И весь остаток дня чуть не на голове ходила — только бы ребенок мой смеялся. Мне казалось, что это сейчас самое главное. Мы так разошлись, что старшая медсестра к нам в палату заглянула обеспокоенно.



— Я уж думала вы тут свадьбу гуляете, — улыбнулась она. — А тут всего лишь одна мамаша танцует.

Не всего лишь одна мамаша, а целая, блядь, боевая единица под названием мать! Вот с таким настроем следующие дни мы с Ильей и прожили.

А потом настал день икс. Мне принесли нотариально заверенное разрешение на ребенка, на представление его интересов — на Катю. В хрустящем, наверняка стерильном, файлике. Потом отвели куда-то по лабиринту коридоров, выдали халат, шапочку, тапочки.

— Садитесь, мамочка, сейчас ребенка принесут.

Я поняла, что эта усталая женщина ничего не знает. Возможно, ей все равно. Для нее я — просто мама. И один мой ребенок спасает другого.

— Вот и Катя ваша.

Малышку дали мне в руки. Она была недовольна — наверное, уснула в машине, а потом растормошили, переодели в казенные ползунки, притащили сюда. Но меня узнала, улыбнулась мне даже, затем потянулась к моей шапочке — наверное, не понимает, куда мои волосы делись, которые так здорово дергать было.

— Процедура длится от четырех до шести часов, — объяснил мне высокий мужчина, такой же безлико-стерильный, как и все здесь. — Забирать всю кровь у ребенка никто не будет, не волнуйтесь. Процедура максимально щадящая и чем-то похожа на гемодиализ, а его сейчас делают даже младенцам. Кровь девочки будет забираться из организма, из нее в этом аппарате будут вытягиваться необходимые для пересадки клетки, а затем она будет возвращаться обратно в организм. Все понятно?

Ни хрена не понятно, но я киваю, потому именно это от меня и требуется. А еще — обеспечить покой ребенка. Никаких препаратов и тем более наркоза ставить нам не будут. Мне нужно проследить за тем, чтобы венозные катетеры были в порядке, чтобы ребенок был сух, чист, сыт. И звать врача в любой непонятной ситуации. Вот это я действительно поняла, это я умею.

— Ну вот и все, — сказала я Кате, когда жужжащий аппарат подключили, кровь потекла в него тонкой струйкой, мужчина все проверил и ушел. — теперь будем развлекаться.

Первые полчаса Катерина была паинькой, после того, как реветь от проколов перестала. Она успела по мне соскучиться, и одной меня ей вполне хватало — то и дело вскрикивала, будто что-то рассказывая. Размахивала кулачком — тем, который был свободен от катетера. Потом поняла, что не может свободно дрыгать всеми конечностями. Поняла, что ей нельзя переворачиваться — спрашивается, зачем она тогда училась это делать? Если бы она могла, то думаю просто сорвала бы надоевшие, причиняющие боль и дискомфорт катетеры.

— Потерпи, пожалуйста, — попросила я. — От тебя так много зависит.

Мне и жаль ее до слез, и понимаю — назад пути нет. Вскоре она разревелась так горько, что нас проведал доктор. Я обещала ребенка утешить — справилась. Дала бутылочку, затем поменяла памперс. Катька уснула — слава богам. Она спала, а я смотрела на кровь, которая по одной трубочке текла, по второй возвращалась. Слушала, как Катя дышит. Думала, что сейчас мой лысый, лопоухий сын один. Что скоро, может сегодня даже, проведут пересадку — как только материал подготовят. Может и он сейчас на процедурах. Я сотню раз сказала ему, что здесь буду, рядом…

Катька спала два часа. Два блаженных сна тишины и покоя — нас даже похвалили. А потом проснулась. Редко кто спросонья доволен жизнью, а уж маленький ребенок, из которого иголки торчат и подавно. Она кричала так, что сначала покраснела, затем побледнела.

— Сиську дайте, зачем ребенка мучаете, — заглянула медсестра. — Недолго уже осталось. Потом, после процедуры дадим легкое успокоительное ей и понаблюдаем.

Дверь снова закрылась, оставляя нас в одиночестве пустой комнаты — две другие кровати были свободны. Аппарат тихо жужжал, процесс шел. Катька дышала тяжело, со всхлипами, тряслась всем маленьким тельцем. Но процедура проходила хорошо — дважды в час к нам заходил доктор и проверял, как все идет.

— Да что же от меня все невозможного требуют, — прошептала я.

Катька плакать перестала. Нашла глазами лампочку и уставилась на нее, словно разом возвращаясь назад, туда, где призрачным подкидышем казалась, разом регрессируя. Лучше бы орала право слово — есть силы орать, значит все нормально.