у Роземейеров будут более дельными. В пакете Шальмана я нашел данные о производстве кофе во всех резиденциях Явы за последние двадцать лет; прочтите как-нибудь об этом. Пусть Роземейеры, занятые своим сахаром, послушают, что делается на белом свете. Затем вам не следует изображать девушке всех нас в виде каких-то людоедов, которые что-то у вас сожрали. Так не годится, мой дорогой мальчик; поверьте же человеку, который знает, что делается на свете; я обслуживал вашего отца еще раньше, чем он появился на свет (то есть я имею в виду нашу фирму Ласт и К0, прежде Ласт и Мейер). Поймите, что я желаю вам добра, и повлияйте на Фрица, чтобы он лучше себя вел, не учите его писать стихи и, когда он корчит гримасы бухгалтеру или вытворяет еще какие-нибудь глупости, делайте вид, что вы этого не замечаете. Подавайте ему хороший пример, вы ведь гораздо старше, и внушайте ему серьезность и достоинство, подобающие будущему маклеру.

Отечески к вам расположенный друг ваш.

Батавус Дрогстоппель.

Лавровая набережная, № 37 (Фирма Ласт и К0, кофейные маклеры).

Глава одиннадцатая

Я хочу только, говоря словами Авраама Бланкарта, объяснить, что я считаю эту главу «существенной», ибо она, по моему мнению, лучше знакомит нас с Хавелааром, а он является, по-видимому, героем этой истории,

— Тина, что это за кетимон?[104] Милая моя, никогда не клади растительной кислоты в овощи и фрукты: огурцы с солью, ананас с солью, яблочный мусс с солью, все, что произрастает из земли, —с солью! Уксус — в рыбу и мясо... об этом есть что-то у Либиха[105].

— Дорогой Макс, — спросила Тина, смеясь, — а давно ли мы здесь? Ведь кетимон от мефроу Слотеринг.

И только тут Хавелаар вспомнил, что они приехали лишь вчера и что Тина, при всем желании, не могла еще ничего предпринять по хозяйству. А ему кажется, что он уже давно в Рангкас-Бетунге! Разве он не провел целую ночь за рассмотрением архива и разве не вошло уже многое в его душу, что связано с Лебаком? Как же он мог сразу вспомнить, что он лишь вчера сюда приехал? Тина хорошо это поняла; она его всегда понимала.

— Ах да, верно — сказал он, — но ты все-таки почитай об этом у Либиха. Фербрюгге, вы читали Либиха?

— Кто это? — спросил Фербрюгге.

— Это человек, который много писал о том, как солить огурцы; кроме того, он открыл, как можно превращать траву в шерсть. Понимаете?

— Нет, — сказали Фербрюгге и Дюклари одновременно.

— Так вот, сама идея была уже давно известна. Пошлите овцу на лужок, и вы увидите! Но он раскрыл тот путь, которым это совершается; другие же говорят, что он в этом мало понимал; теперь они стремятся найти средство обойтись без овцы во всем этом процессе... О, эти ученые! Мольер это прекрасно понял, я очень ценю Мольера. Если хотите, мы будем по вечерам читать, раза два в неделю. Тина тоже сможет в этом принимать участие, когда Макс ляжет спать.

Дюклари и Фербрюгге охотно согласились. Хавелаар предупредил, что у него с собою не очень много книг, но среди них имеются все же Шиллер, Гете, Гейне, Вондел[106], Ламартин, Тьер, Сэй[107], Мальтус, Шалоя[108], Смит, Шекспир, Байрон...

Фербрюгге сказал, что он по-английски не читает.

Что? Ведь вам уже за тридцать? Что же вы делали все время? Вам должно было быть в Паданге очень скучно, там ведь много говорят по-английски. Знали ли вы мисс Матта-Апи?[109]

— Нет, мне это имя незнакомо.

— Оно вовсе и не было ее именем, мы ее так называли потому, что у нее были очень блестящие глаза. Теперь она, должно быть, замужем, это было давно, в тысяча восемьсот сорок третьем году. Я никогда не видал ничего подобного... Впрочем, однажды в Арле...[110] Вот где вам нужно побывать... Ничего прекраснее я не видал за все мои путешествия. Мне кажется, нет ничего, что так совершенно воплощало бы отвлеченную красоту в виде зримого образа бесплотной чистоты, как прекрасная женщина... Поверьте мне, посетите когда-нибудь Арль и Ним...

Гости рассмеялись при мысли о таком внезапном переходе из западной части Явы в Южную Францию, Хавелаар, который, вероятно, воображал себя в данную минуту стоящим на древней башне в Арле, построенной сарацинами близ древней арены, запнулся, не сразу сообразив, чему они смеются, и затем продолжал:

— Ну, конечно, если вы когда-нибудь будете в тех краях. Я ничего подобного нигде больше не встречал. Я привык к разочарованиям по поводу всего, что слишком превозносится; посетите хотя бы, например, водопады, о которых так много говорят и пишут, — я почти ничего не почувствовал в Тондано, в Маросе, в Шаффгаузене[111] и на Ниагаре. Вы должны заглянуть в путеводитель, чтобы выяснить, чему, собственно, вы должны изумиться: количеству ли футов высоты водопада, или количеству кубических футов воды в минуту. Когда цифры высоки, тогда восклицают: «О!» Я никогда больше не буду смотреть водопады, по крайней мере если для этого нужно свернуть с дороги. Они мне ничего не говорят. Здания говорят мне несколько больше, в особенности когда они «страницы истории». Но тут в вас пробуждается чувство совсем иного рода: вы вызываете перед собою прошлое, перед вами проходят тени этого прошлого, и среди них иногда очень отвратительные; и, как бы это ни было интересно, ваше чувство красоты не всегда получает удовлетворение, а удовлетворения полного оно вообще никогда не получает. Правда, и не призывая на помощь историю, можно найти много прекрасного в памятниках архитектуры, но опять-таки эту красоту портят гиды — будь они из бумаги или же из мяса и костей, — они разрушают ваши впечатления своими монотонными пояснениями: «Часовня построена в тысяча четыреста двадцать третьем году мюнстерским епископом; колонна в шестьдесят три фута высоты и покоится на...» Я не знаю, на чем, да и не хочу знать. Это скучно и противно. Чувствуешь, что надо проявить изумление ровно на шестьдесят три фута, чтобы не прослыть