вернуться из Карфагена и сумел ясно прочесть — с той быстротой, с которой он мог читать, когда мысли его не витали в другом месте, — сумел прочесть на лицах своих гостей, что они пришли к следующим двум заключениям:

Первое: кто не хочет, чтобы жена его чихала, — глупец.

Второе: кто считает, что нос красивой формы нельзя высмаркивать, окажется неправым, применив это положение к мефроу Хавелаар, ибо ее нос напоминал немного картофелину.

С первым из этих заключений Хавелаар примирился бы, но... со вторым!

— О! — воскликнул он, будто ему приходилось отвечать, хотя оба его гостя были настолько благовоспитанны, что не выразили своих заключений вслух. — Я вам это объясню. Дело в том, что Тина...

— Милый Макс! — умоляюще воскликнула Тина. Ее возглас означал: «Не рассказывай же нашим гостям, почему я по твоей оценке должна стоять выше чихания и сморкания!»

Хавелаар словно понял, о чем просит Тина, и успокоил ее:

— Хорошо, дорогая. Я ничего не буду объяснять. Но разве вы не знаете, господа, как легко ошибиться, когда берешься судить о претензиях другого к тем или иным телесным несовершенствам?

Я уверен, что его гости до этого никогда в жизни не слыхали о существовании подобных претензий.

— Я знал одну девочку на Суматре, —продолжал Макс, — дочь одного дату, то есть старшины. Так вот, я считал, что эта девочка не имеет ни малейшего права на несовершенство. И, однако же, во время кораблекрушения она упала в воду, как все другие, и я, простой смертный, должен был ей помочь выбраться на сушу.

— Что же, она должна была полететь, как чайка?

— Конечно, конечно... или нет, она должна была быть бесплотной. Хотите, я вам расскажу, как я с ней познакомился? Это было в сорок втором году. Я служил контролером в Натале. Вы были там, Фербрюгге?

— Да.

— Тогда вы знаете, что там разводят перец. Перечные плантации расположены в Тало-Бале, к северу от Наталя, на побережье. Я должен был их инспектировать, но так как я ничего не понимал в перце, то взял с собой в мою праху1 одного дату, который понимал больше, чем я. Он же захватил с собой дочурку, девочку тринадцати лет. Мы шли на парусах вдоль берега и скучали...

— И затем потерпели кораблекрушение?

— Нисколько, погода стояла отличная, кораблекрушение произошло гораздо позже, иначе мне ведь не было бы скучно. Мы шли на парусах вдоль берега, жара была невыносимая. Поездка на праху мало увлекательна, тем более что я был в очень плохом настроении, для чего имелось немало причин. Во-первых, несчастная любовь; во-вторых... опять несчастная любовь, в-третьих... еще что-то в этом же роде и так далее. Все это в порядке вещей. Но, кроме того, я находился в состоянии уязвленного честолюбия. Я мнил себя королем, а меня свергли с трона. Я взобрался на башню и снова упал на землю. Не буду вам рассказывать, как это произошло. Вам достаточно знать, что я сидел тогда в праху[114] с кислой физиономией и в настроении, которое немцы называют «ungeniessbar»[115]. Между прочим, я считал, что ниже моего достоинства инспектировать перечные плантации и что меня давно должны были назначить губернатором какой-нибудь солнечной системы. И наконец мне представлялось каким-то злодейством, что я вынужден плыть в праху с глупым дату и его дочкой.

Девочка нанизывала на нитку кораллы, и это, по- видимому, поглощало всецело ее внимание: три красных — один черный, три красных — один черный, это было красиво. Ее звали Си-Упи-Кете. На Суматре это означает «маленькая барышня»... Да, Фербрюгге, вы это знаете, но Дюклари ведь всегда служил на Яве. Она звалась Си-Упи-Кете, но я называл ее мысленно «дурочка», настолько я ставил себя выше ее.

Было после полудня, почти вечер; девочка кончила нанизывать кораллы. Берег медленно плыл мимо нас. Налево на западе, за широким-широким морем, простирающимся до самого Мадагаскара и Африки, опускалось солнце, и его лучи все ниже склонялись над водою, будто искали прохлады в море; не могу вспомнить, как эта штука...

— Какая штука... солнце?

— Да нет... Я в те времена писал стихи. Нечто замечательное, Послушайте:

Ты спрашиваешь, отчего

У Наталя брегов

Спокойный всюду океан

Здесь мечется, как в ураган,

И грозен и суров?

Ты спрашиваешь, но рыбак

Не слышит голос твой,

Его горящий темный взор

Направлен к западу, в простор,

Немереный морской.

На запад взор направил он, —

Велик простор морской, —

И указует он туда,

Где лишь вода, одна вода

И небо над водой.

Вот потому-то океан

Здесь яростней всего,

Вплоть до мадагаскарских скал

Одна вода — за валом вал,

И больше ничего.

И прячет море много жертв

В тиши своих глубин,

И крик, что заглушит волна,

Не слышит сын или жена,

Но слышит бог один.

В предсмертном ужасе рука

Взметнется над водой,

Хватает, шарит, рвется ввысь,

Опоры ищет, чтоб спастись,

И никнет под волной.

И...

И... и... нет, конец я забыл.

— Вы его получите, если напишете Крейгсману, который был у вас писцом в Натале, у него это стихотворение есть, — сказал Фербрюгге.

— Как оно могло к нему попасть? — спросил Макс.

— Он, должно быть, вытащил его из вашей корзины... но несомненно, что оно у него есть. Не шла ли дальше речь о первом грехе, из-за которого опустился в море остров, защищавший раньше натальский рейд, — история о Дживе и двух братьях?

— Да, да, верно. Эта легенда...