На полпути к ядру, где в резервуаре размером с дом содержался поглотитель, стиснутый магнитным пинчем, мы бы при ходьбе испытывали такую тяжесть, словно весили в четыре раза больше. Впрочем, я бы удивилась, сумей мы к тому времени хотя бы ползать.

– Шахта уходит гораздо глубже, – сказал Джастрабарск, пока мы собирались с силами для последнего поворота лестницы. – Может, до самого конца. Но если там и есть какие-то трофеи, оставаться им нетронутыми, покуда Старое Солнце не погаснет.

– Нести всякие штуки вверх по этой лестнице будет еще тяжелее, – проговорила я, чувствуя себя так, словно ноги отказались мне повиноваться.

– Да уж, тот еще адок, – согласился капитан с каким-то злорадным удовольствием. – Но если это тебя утешит, с каждым шагом наверх ты будешь становиться легче. Хотя этого можно и не заметить, потому что от запаса сил останутся последние капли. Теперь смотри под ноги, Арафура. Я не раз видел, как славные люди спотыкались на последнем этапе.

Я вовсе не собиралась спотыкаться. Я думала о той истории, которую мне рассказали на «Скорбящей Монетте»: о Клыке, Гитлоу – муже Прозор, запаниковавшей Шевериль и их криках во время долгого падения в шахту.

Мне на ум пришли и худшие способы умереть, но их было не много.

Один из лестничных пролетов привел нас к дверному проему в отвесной стене шахты, и за этим скромным проемом тянулась бесконечно разветвляющаяся сеть помещений и малых шахт – куда более обширная, чем мы могли изучить за считаные часы. Не было света, кроме того, который давали наши фонари, но энергия все еще просачивалась сквозь стены, питая некоторые двери с их механизмами. Открыватели и оценщики Джастрабарска о чем-то невнятно переговаривались, в то время как мы с Прозор по большей части держали рот на замке, если никто не интересовался нашим мнением. Карты Лофтлинга вертели так и этак, делали на них заметки светящимися чернилами.

– Только поглядите, какой бардак оставил после себя Ракамор, – проворчал кто-то, указывая на груду инструментов и режущего оборудования возле одной из дверей.

– Они собирались вернуться, – сказала я. – Рэк хотел спуститься сюда раз восемь или девять, таков был план. А потом на нас напала Боса. Они едва успели добраться до катера.

– Мы благодарны им за то, что они были первыми, – произнес Джастрабарск, уперев руки в бока и оценивая мусор, оставшийся после предыдущей экспедиции. – И за щедрое пополнение нашего инвентаря. Сколько осталось времени?

– Двенадцать часов одиннадцать минут, – сказала Прозор, а потом прибавила, поддразнивая его: – Ну что, капитан, поджилки еще не трясутся?

– Они трясутся всякий раз, когда я вижу шарльер. Вот почему я до сих пор жив. Мне не обязательно любить эти места, чтобы получать от них честную прибыль. – Затем он постучал кулаком по макушке своего шлема. – На трещальнике какой-то шум помех. Ну, наверное, это ерунда.

Но стоило войти в главный тайник с добычей, как потянулась длинная вереница всевозможных мелких поломок в скафандрах. Трещальник, с помощью которого мы переговаривались, отказал первым, но этим дело не закончилось. Фонари начали мигать. Клапаны рециркуляции – заедать. Моя перчатка затвердела до такой степени, что я едва могла шевелить пальцами.

Я уже слышала такие истории от Мэттиса и остальных. Все это было частью нормального порядка вещей: внутри шарльеров вещи имели обыкновение ломаться, и наша экспедиция не стала исключением. Вот почему никто из космоплавателей изначально не доверял слишком сложным системам. Чем меньше полагаешься на что-нибудь, тем меньше проблем, когда оно откажет. И по той же причине, невзирая ни на какие ауспиции, как правило, было неразумно проводить внутри шарльера слишком много времени.

– В таких местах не любят посетителей, – раздался голос Прозор сквозь визг испорченного трещальника. – Но если все происходит медленно и постепенно, как сейчас, это обычно не слишком серьезно.

– А если оно ускорится?

– Радуйся, что чтецы костей слишком ценны, чтобы посылать их в шарльеры.

Остальные восприняли развитие событий спокойно, следя за скоростью распада, сверяя ее с расчетами Лофтлинга, но не позволяя ей менять их планы. Они такого ожидали и, как к тяжести наших шагов в шахте, относились к этому феномену как к утомительному, но неизбежному аспекту ремесла.

Мэттис взломал два соединенных между собой хранилища, которые Лофтлинг не заметил. Отряд Рэка проделал обратный путь к катеру лишь один раз, так что большая часть сокровищ все еще ждала, когда их заберут: они лежали повсюду беспорядочными грудами, блестели и сбивали с толку, и почти ничего из увиденного я даже не надеялась узнать. Я таращилась на них в изумленном оцепенении, зачарованная многоцветьем, виденным ранее лишь в мечтах, а также цветами, которые даже не приходили мне на ум. Таких форм, текстур и материалов я никогда в жизни не видела, и все это громоздилось вокруг в безумном хаосе, словно мириады игрушек в комнате самого избалованного из всех детей, которые когда-либо жили за все десять миллионов лет существования Собрания.

Я посмотрела на добычу, а потом – на нас восьмерых и подумала о том, сколько мы сумеем вынести обратно по лестнице. Шутка космических масштабов. Можно было посетить эту комнату сотню раз, и все равно в ней осталось бы слишком много всего.

Но оценщики уже рылись в добыче, сортируя вещи и раскладывая в кучи поменьше, презрительно отбрасывая то или иное сокровище в сторону, как будто оно не заслуживало даже беглого взгляда.

– Все, что находится в этих хранилищах, имеет для кого-то определенную ценность, – сказал Джастрабарск. – Но не обязательно для нас. Мы берем то, что можем легко унести и выгодно продать в одном из миров. Тяжело понимать, что ты не в силах забрать все. Еще тяжелее, когда часы тикают. Для этого и нужны оценщики. Они делают трудный выбор вместо меня.

Мы пробыли в хранилищах три часа, а потом пришло время подниматься обратно по лестнице. Каждый должен был нести свою долю бремени. Скафандры были снабжены сетями, корзинами, ящиками и переметными сумками, которые теперь полнились добычей. От такого груза я едва могла двигаться, а моя доля была далеко не такой громоздкой, как у Джастрабарска. Первый поворот восходящей лестницы отнял у меня все силы. Но мы отдохнули и продолжили подъем, и постепенно я уловила бессмысленный ритм: надо было сосредоточиться на ступеньке впереди, запрещая себе думать про тысячу таких же, что маячили за нею.

Если наш вес и уменьшался по мере удаления от поглотителя, я от этого не ощутила никакой пользы. На самом деле приходилось прилагать все больше усилий, потому что мышцы уставали сильнее. Время от времени мы останавливались, и, когда я немного воспряла духом, Джастрабарск спросил по скрипучему, прерывистому трещальнику, не хочу ли я, чтобы кто-то забрал у меня ношу.

– Твоя доля не пострадает, Арафура. Ты и так достаточно хорошо справилась для новичка.

– Со мной все в порядке, – сказала я, тяжело дыша.

Однако по мере того, как мы поднимались все выше, – а это заняло больше времени, чем хотелось Джастрабарску, – даже оценщики начали рыться в ящиках и сетях, то и дело выбрасывая тяжелые предметы в пустоту за краем лестницы. Мы рисковали, заглядывая туда и провожая взглядом отвергнутые штуковины, падающие в безвоздушные глубины.