Но казалось, он всегда старался сохранить серьезный вид и воздерживаться от улыбки.

– О, право, не знаю, – ответил Харлей. Этот вопрос я считаю неуместным.

– А я считаю его уместным, возразил Майкл, и ответ у меня готов. Мое знание человеческой природы подсказывает мне, что ни кондитеры, ни парикмахеры, ни сапожники не могли бы вызвать такую страшную катастрофу, как мировая война… Великое бедствие не охватило бы земной шар, миллионы людей не пали бы на полях сражений, если бы судьбами мира не управляли злые гении высшего порядка… Не говорите мне об уме и даровании!.. (О, да! На вас, Ум и Дарование, лежит подозрение… тяжкое подозрение… его не сдунешь, как перышко!) Неожиданно Майкл Уэбб почувствовал, что Харлей замыкается в себе. Это было чуть ли не физическое ощущение, но Майкл не рассердился. Он привык к тому, что большинство людей съеживается и отворачивается, не желая заглянуть в лицо волнующей идеи. Не возражая на замечания Майкла, журналист взял номер «Воскресного Обозрения», лежавший подле него на скамье, и стал небрежно его просматривать. Он не любил углубляться, в социальные проблемы, хотя утверждал, а, быть может, и думал обратное.

Харлей был не глуп, о, далеко не глуп! Не чужды ему были и кой-какие социальные эмоции. Он ненавидел гнет и несправедливость; верил в необходимость реформ. Его политические убеждения, если не считать смутной веры в необходимость упорядочения хозяйственной жизни страны, сводилось к сантиментальному пожеланию незначительных реформ. Изредка он заговаривал о хищнических инстинктах, считая, что с этими неприятными инстинктами следует бороться, разоблачая их в печати.

Майкл Уэбб не придавал особого значения «хищническим инстинктам». Он ясно понимал, что все капиталистические государства зиждутся на идее хищничества. Деревенский извозчик, который везет вас на станцию, и портной, шьющий вам костюм, могут быть такими же хищниками, как любой из разбойников мировой биржи.

В капиталистическом обществе крупные финансовые интересы являются интересами хищническими, и иначе и быть не может… Каждый должен быть хищником… Все мы бьемся в одной сети. По мнению Майкла, нужно было изменить самую структуру общества так, чтобы жадность не являлась отныне доминирующим импульсом. Он знал, что Харлей не способен понять или оценить цепь умозаключений, с непреложностью подводящих к революции. Почему? Не потому, что у него не хватало ума. Причина была заложена глубже. Харлей сделал блестящую карьеру. Он зарабатывал лучше других журналистов Америки и, естественно, склонен был одобрять социальный строй, способствовавший его успеху. Но в конце концов он бы сумел понять мнения радикально противоположные его собственным взглядам будь он человеком более крупного масштаба. Он был человек маленький и не видел дальше своего носа. Черта эта, к сожалению, свойственна многим людям…

Великие истины открываются лишь тем, кто умеет забыть о своей блестящей карьере.

2

Сэмуэль Харлей развернул «Воскресное обозрение» и аккуратно расстелил его на полу беседки. Обозрение лежало у его ног и пестрело иллюстрациями, на которых изображены были очаровательные леди, окровавленные кинжалы, тонущие суда… Казалось, какая-то загадочная страна приключений чудесным образом превратилась в бумагу и типографскую краску.

– Воскресное приложение к «Обозрению», – сказал редактор.

– Зачем вы его расстелили на полу, Сэм? – осведомился Майкл.

– Чтобы легче было судить о монтаже. Как видите, на каждой странице помещена большая иллюстрация. Сделано это для того, чтобы страница производила впечатление чего-то цельного.

– О… очень интересно! – сказал Майкл. – Все, кто сотрудничает в вашем журнале, работают весьма энергично. Вам никогда не приходится иметь дело с абстрактными идеями?

– Никогда, – ответил редактор. – Идею я связываю с личностью или событием. Я не знаю, что такое абстрактная идея, и думаю, никто не знает. Нет никаких абстракций, есть только люди… и вещи.

– Мне кажется, Сэм, что в глубине души вы-неисправимый романтик… А вот это выглядит занятно.

Он указал на рисунок в верхнем левом углу страницы: нарядная молодая женщина обедает в фешенебельном отеле; многочисленные лакеи и метрдотели в почтительных позах стоят около ее столика. Майкл, заметил, что три лакея предлагают ей сразу три блюда. В нижнем правом углу той же страницы был помещен другой рисунок: ту же молодую женщину, но уже в скромном туалете и без жемчугов, выпроваживают из ресторана. В дверях стоят величественные ливрейные лакеи и пальцами показывают на молодую женщину. Яркий заголовок, пересекающий страницу, гласил: ОНА РАСТРАТИЛА ВСЕ СВОИ ДЕНЬГИ И ДОЛЖНА БЫЛА ПОКИНУТЬ РИЦ.

– О, да! Это очень удачно, – сказал Харлей. – И заметка прекрасная. Речь идет об одной богатой наследнице, которая спустила все свое состояние и теперь служит кельнершей у Чайльдса. Мои читатели любят такие сенсации… А читателей у меня два миллиона, с гордостью добавил он. – Самый большой тираж от сотворения мира!

Майкл подумал, что человек, которому удается еженедельно приковывать внимание двух миллионов читателей к страницам журнала, несомненно наделен исключительной творческой способностью.

– Как вы этого добились? – спросил он. – Нет ли у вас какого-нибудь особого метода?.. какого-нибудь принципа?..

– Конечно! – с энтузиазмом объявил Харлей. – И метод и принцип у меня есть, но пришел я к ним лишь после долгого и тщательного изучения.

– Что же вы изучали? – поинтересовался Майкл.

– Ум заурядного мужчины… и заурядной женщины. Я пришел к тому заключению, что в настоящее время средний человек возвысился до понимания тех идей какие выдвинул… семнадцатый век, и потому я выпускаю «Воскресное Обозрение» специально для семнадцатого века. Наш тираж является лучшим доказательством того, что я прав. Я пользуюсь, как мерилом, тремя классическими произведениями, появившимися в семнадцатом веке…

Он поднял с полу «Воскресное Обозрение».

– Любая статья в этом номере-и во всех номерах журнала с тех пор, как я начал его редактировать, является просто-напросто пересказом одного из этих трех произведений, переложением, сделанным в той или иной форме.

– Какие же это произведения?

– «Путь пилигрима», «Робинзон Крузо» и «Путешествие Гулливера», – ответил редактор. – И я строго слежу за тем, чтобы в помещаемых здесь статьях не было ничего глубокомысленного… Вот почему я не напишу о детстве Фанни Торнтон, а посвящу свою статью ее нарядам и драгоценностям. В детстве ее есть что-то…«глубокое». Не знаю, что именно, но я это почувствовал, когда интервьюировал ее родителей.

«Я запомнил слова Артура Брисбена, которого считаю величайшим журналистом желтой прессы. Он сказал: «Никогда не забывай быть поверхностным»… Это изречение я вставил в рамку и повесил в своем кабинете, чтобы все сотрудники «Воскресного Обозрения» могли его видеть»…

– Мне кажется, от этого принципа вы не отступаете, – сказал Майкл, перевертывая страницы.

– Не сомневаюсь, – заявил журналист. – Вот что я имел в виду, говоря о пересказе трех классических произведений.

Он указал на иллюстрацию, занимающую середину страницы: атлет со вздувшимися мышцами поднимает над головой корзину, в которой стоит лошадь.

– Это Диксон, самый сильный человек в мире. Семнадцатый век одобрил бы эту статью так же, как одобряют ее мои читатели. Она заимствована из «Путешествия Гулливера». А вот взгляните…

Он указал на иллюстрацию, на которой изображена была разъяренная женщина с кинжалом в руке. Заголовок, набранный гигантскими буквами, гласил: ПОЧЕМУ Я ЗАРЕЗАЛА ФИЛЯ МИЗEPA?

Это м-с Бэклен, осужденная за убийство любовника и ожидающая пересмотра дела. Прочтите статью, и вы увидите, что это история из «Пути пилигрима». Жалкая измученная женщина поддается искушению… убийство… тюрьма… раскаяние… Видите ли, моя специальность-люди… интересные люди.

3

– Вот один из самых интересных людей, когда-либо живших этой гостинице, – сказал Майкл, указывая на лужайку.

– Торбэй? – спросил журналист, следя глазами за стройной фигурой романиста.

Торбэй вышел из дома и медленно брел по лужайке, направляясь к риге.

– Вам бы следовало о нем написать, – посоветовал Майкл.

Харлей покачал головой.

– Нет, ничего из этого не выйдет. Как-то в Нью-Йорке у меня был длинный разговор с Эрнестом Торбэем. Я думал написать о нем характерную статейку… о странном сумасбродном гении… понимаете, что-нибудь в таком духе… Но на следующий день я получил письмо от этой особы… Кольридж. Она меня уведомляла, что м-р Торбэй не желает, чтобы его имя упоминалось в моем журнале… Отлично, как вам угодно… Я решил о нем не упоминать, раз