он этого не хочет. Как глупо! А ведь мой журнал, насчитывающий два миллиона читателей, создал бы ему имя. Вы знаете, на его книги нет спроса. Ему бы следовало воспользоваться случаем завоевать популярность…

– Его книги недоступны пониманию большинства читателей, – заметил Майкл.

– Потом я узнал, продолжал Харлей, – что он не ищет популярности, не желает, чтобы о нем писали в газетах. Сначала я было подумал, что «Обозрение» пришлось ему не по вкусу, но оказалось не то.

Майкл улыбнулся.

– Странный парень Торбэй… гений.

– Но вы можете понять такого человека? – настаивал Харлей. – Майкл В чем тут дело? Зачем он в сущности пишет свои книги?

– Да, я его понимаю, – сказал Майкл. – Во всяком случае – до известной степени. Он не занимается умствованием, как мы с вами, Сэм, а действует импульсивно. Пишет книги, потому что не может не писать.

– О, понимаю!.. Гений и все прочее, – перебил Харлей. – Но даже гений хочет, чтобы его книги продавались… во всяком случае, так я предполагал… Но у Торбэй, видимо, нет этого желания. Чем вы это объясняете?

– Чтобы понять его, – продолжал Майкл, – нужно влезть в его шкуру. Для вас, как и для большинства людей, он остается тайной, ибо к нему вы подходите со своей меркой. А Торбэю нет дела до вашей или до моей мерки. У него имеется полный комплект его собственных мерок. Если бы вы могли взглянуть на мир его глазами, все показалось бы вам чуждым и непонятным. Люди и события представляются ему совсем в ином освещении. Например, мы видим человека, строящего дом… а Торбэй, взглянув на него, может увидеть. и, должно быть, видит нечто совсем иное… Какой-нибудь символ… Вероятно, человек, строящий дом, онемел бы от изумления, если бы узнал, что думал о нем Торбэй. По мнению Торбэя, большинство людей понятия не имеет о своих собственных мотивах.

Журналист призадумался.

– Уж коли на то пошло, – сказал он, – так ведь он, пожалуй, прав… Но почему Торбэй равнодушен к успеху?

– О, дорогой мой, успех он рассматривает как великое зло. Неудачу считает достижением… достижением духовного порядка, а только такое достижение имеет цену.

У Харлея вид был недоумевающий.

Разных людей приходилось мне встречать, но с таким парнем я сталкиваюсь впервые.

– Что вы, Сэм! – прервал Майкл. – Таких людей очень много. История сохранила их имена. Люди, которые хотят быть мучениками… хотят страдать. Такой подход к жизни вытекает из великого эгоизма, высокомерия… презрения к миру… Это философия, ведущая под гору, заставляющая человека надеяться на неудачу. Она целиком посвящена идее Несчастья. Помните, дети в Карфагене посвящены были Молоху?

– Своеобразный пессимизм, – заметил Харлей.

– Да… пессимизм. В настоящее время существует целая школа молодых писателей, одержимых духом пессимизма. Многие из них отреклись от мира и цивилизации, отшвырнули их, как гнилое яйцо, и ищут забвения в культе красоты. Жизнь бессмысленна и пуста, говорят они.

– Но вы-то с ними не согласны?

– He согласен, – заявил Майкл. – Жизнь – самый процесс жизни-есть отрицание пессимизма. Пессимистическое мировоззрение-поза, признак слабости. Никто не обязан жить… самоубийство доступно всем. Если мир не пригоден для жизни, почему в таком случае не умереть?

– Да, – с улыбкой сказал Харлей, – но ведь и вы недовольны миром…

– Ах, дорогой мой, мы хотим изменить его к лучшему… или мы умрем, сражаясь.

«Быть может, жизнь-иллюзия, но в таком случае и мы являемся иллюзией, а это-единственное, что мы знаем.

«В настоящее время я наблюдаю одно из любопытнейших явлений: цивилизация перестраивается на наших глазах, а люди интеллигентные и умные понятия не имеют, что происходит нечто из ряда вон выходящее».

Харлей промолчал. Он боялся, как бы не пришлось ему снова столкнуться с радикальными убеждениями.

– Что касается Торбэя, то это человек исключительно острого ума, – продолжал Майкл, но есть в нем какая-то дряблость… и вместе с тем-наглость.

– А м-с Придделль… – перебил Харлей. – Какого вы о ней мнения? Правда ли, что она… гм… гм…

– О, да!.. Конечно… Ведь вы же знаете…

– Но мисс Кольридж… тоже…-продолжал Харлей.

Майкл нетерпеливо отмахнулся.

– Ну да, у него две любовницы… Многие мужчины имеют двух. Я подозреваю, что у Торбэя наберется целая дюжина.

Глава тринадцатая

1

Однажды Эрнест Торбэй попал в тюрьму. Он совершил преступление, за которое обычно приговаривают человека к нескольким годам тюремного заключения, но приговор, вынесенный Торбэю, был не из тяжелых. Судья принял во внимание его интеллигентность, утонченность, а также и молодость. Судья заявил, что не имеет желания губить подающего надежды молодого человека и не склонен считать закоренелым преступником того, кто вел себя безупречно, если не считать этого одного ложного шага. Вот почему он приговорил Торбэя к одиннадцати месяцам тюремного заключения, хотя мог засадить его на четыре года.

Торбэй полюбил тюрьму. Полюбил толстые, холодные, серые стены, сомкнувшиеся вокруг него. Ему нравились эти грубые объятия; было что-то волнующее и чувственное в объятии прочных толстых стен. Часто лежал он в своей камере и думал о тюрьме, о кирпичах, нагроможденных, словно пласты твердого мяса, о прочности и законченности стен и дверей, и о тех людях, которые, подобно ему самому, спали, дышали, мыслили в тюрьме, как во чреве. Всю жизнь тосковал он по тюрьме, искал тюрьмы. Его тяга к тюрьмам была глубокой и животной, как голод.

До того дня, как заключили его в камеру, он часто попадал в тюрьмы-тюрьмы как бы духовные, в тюрьмы женщин, в тюрьмы нищеты… Но тюрьму из камня и железа он познал впервые. Она ему понравилась. Он полюбил тяжесть и мощь камня и железа. Ему нравилось прикасаться руками к стене и медленно повторять: «Это моя камера… моя… моя…» Приятно было сознавать, что никто ему не завидует, никто не хочет быть на его месте. Да!.. Это сознание давало радость. Но были у него и другие основания любить тюрьму. Тюрьма вызывает презрение… она презренна… и презренны люди, в ней заключенные… Он знал, что принято думать о тюрьмах и заключенных.

Никто ничего не ждет от человека, попавшего в тюрьму. Ничего не ждут от презренных людей, сидящих в презренных камерах. Считают, что люди в тюрьме не имеют ни чести, ни денег, ни мужества, ни достоинства. На них человечество надежд не возлагает; они находятся вне сферы человеческого влияния. Они – люди, высеченные из камня… Живут вне времени… не ведают перемен… прислушиваются к биению пульса вселенной.

Торбэй больше не ощущал тяжести жизни. Гул голосов живых людей не проникал в его камеру. Здесь говорили только мертвецы, а мертвецы говорят мало. В молчании тюрьмы он услышал голос вселенной: голос проник сквозь камень и железо. То была песня камня, железа и всей вселенной. В душе его загорелись яркие брызги света – словно факелы, поднятые в ветряной черной ночи. Исчез потолок камеры… растворился… Торбэй мог созерцать небо из слоновой кости и сапфира. И он увидел шествие идей и мыслей. То были мысли людей умерших – их музыка и их любовь… Идеи, принявшие облик человеческий… Гигантские фигуры… процессия гигантов в одеждах, развеваемых ветром, в облачных плащах… шествуют по небу под бой барабанов… Они не смотрели на него, лежащего в камере. Они смотрели прямо перед собой. Лица их были из бронзы.

В этой камере он написал свою первую книгу «Путь к звездам». Публика называла ее романом, но в сущности то было великое белое пламя-пламенеющая песня. В обществе Торбэй вызвал волнение. Многие говорили, что это позор… позор держать в тюрьме такого человека, как Эрнест Торбэй. Все согласились с тем, что он слишком ослепителен для того, чтобы находиться в заключении. Сам Торбэй думал, что именно поэтому-то и нужно держать его в заключении, но своих размышлений он вслух не высказывал, вернее, одно из его «я» думало так, но другие «я» протестовали. В нем было несколько «я».

Жизнь его протекала в нескольких планах. Все, что он говорил или думал, зависело от того, какое «я» в данный момент одерживало верх. Суровой критике подвергался судья, приговоривший его к тюремному заключению; та же участь постигла торговца, который пострадал от мошенничества Торбэя. Торговец