— Я и так рассказал вам больше, чем кому-либо другому.

— Мы будем двигаться осторожно. Шаг за шагом. Куда вы пожелаете. В любую из сторон.

— В любую?

— Можем добраться до маков в ущелье. Или до арыка…

— Лучше вам помолчать.

— Хорошо. Напомните, где вы жили в Алькала-де-Энарес?

— «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты. Зачем вам это?

— Мало ли… Вдруг я окажусь в Алькала. И захочу там остановиться.

— Вряд ли вы окажетесь в Алькала. Да и апартаменты были так себе. Комнаты маленькие, а если поднять руку, то кончиками пальцев можно коснуться потолка. Очень тонкие перегородки — слышно все, что происходит в доме. Окно маминой спальни выходило в дворовую шахту, и там, на дне шахты, была целая плантация марихуаны. Постоянно кричали дети и работало радио. Современная поп-музыка, станция «Кварента Принсипалес».

— Не любите поп-музыку?

— Скорее не люблю, чем наоборот.

— Мне нравится джаз.

— Джаз — вполне терпимая музыка. Во всяком случае, голова от нее не болит.

— Да. И еще французы. Старые. Джо Дассен, Саша Гитри.

— Хорошо, что мы уехали оттуда. Из этого клоповника.

— Жак Брель. «Не оставляй меня».

— Хорошо, что мы уехали. Адорабль. Оншонто.

— Перебрались на Пхукет?

— Не думаю. Не сразу.

— А местный отель, тот, с парком и фонтанчиками… Напомните его название.

— Зачем? Отеля больше не существует, цунами разрушило его, остались только обломки стен и фундамент. Наверняка его снесли и построили что-то новое.

— Названия обычно остаются. Даже если приходится перестраивать здание.

— «Шантара Хосор». Мы жили в номере 24. Или в номере 42. Для волны-убийцы это не имело существенного значения.

— Она была такая высокая?

— Сорок два метра. Все-таки это был номер двадцать четыре. Видите, я кое-что помню. Только сумасшедший не помнит ничего. А я — не сумасшедший.

— Нет, конечно.

— Остальные пытались обвинить меня в этом. Кричали и размахивали руками.

— Напрасно они это делали.

— Еще бы! Но вы — совсем другая.

— Я просто хочу вам помочь.

— Я вам верю. Вы очень стараетесь. И голова не так болит.

— Вас часто мучают головные боли?

— Я привык.

— Есть масса способов облегчить страдания. Но для начала не мешало бы обследоваться. Сделать томографию. У меня есть друзья, профессионалы своего дела.

— Думаете, я позволю кому-нибудь копаться у меня в голове? Мама тоже была против этого. Она ненавидела мозгоправов. Все, что угодно. Только не они. Но когда я говорю с вами, мне становится легче.

— Я рада.

— И я меньше думаю об убийствах.

— Об убийствах?

— Наверное, я виновен не только в маминой смерти. Если бы я… не одолжил скутер у Чарли, он остался бы жив.

— А если он не собирался отъезжать от гостиницы? Собирался пойти на пляж? В тот бар с пятью столиками. Или ждал кого-то в холле? То, что произошло, — несчастный случай. Некого тут винить.

— Вот что. Его не могли звать Чарли. Потому что его звали по-другому. Я знал его имя, но забыл. Оно короткое. Как «уйди» или «вернись».

— Ближе к «уйди»? Или «вернись»?

— Вернись. Не очень хорошее слово, да?

— Смотря куда вы хотели бы вернуться.

— Никуда. Мы с мамой никуда не возвращались. Переезжали с места на место, из страны в страну. Уже и не вспомнить, сколько их сменилось. Мама постоянно где-то работала, в каких-то маленьких кафе, в закусочных на колесах. Знаете, есть такие закусочные, они торгуют фаст-фудом, уличной едой. Отвратительная дрянь.

— А вы?

— Я всегда хотел учиться. В Высшей школе Права в Алькала-де-Энарес или где-нибудь еще. Но у меня проблемы с памятью, проблемы с языками.

— Поэтому вы перебрались в Россию.

— Не поэтому, нет. Все дело в маминой сумочке. Которую я должен был отнести в номер. Она — это все, что у меня осталось от мамы. Там было совсем немного вещей. Я до сих пор их храню. Пудреница, духи. Носовой платок. Две пуговицы, большая и поменьше. Зубная нить. Записная книжка. Правда, там нет ни одной записи, но есть фотография. Мы с мамой стоим возле автобуса. Где-то в горах.

— Там, где жил ваш отец?

— Скорее всего. Фотография не очень качественная, но кое-что разглядеть можно. Маки на мамином платье.

— Вы покажете ее мне?

— Может быть.

— Мне бы хотелось увидеть вашу маму.

— Мне бы тоже хотелось ее увидеть. Все эти годы. В сумочке еще был ключ. Не знаю, что он открывал и где.

— Вы покажете его мне?

— Это самый обычный ключ, на длинном шелковом шнурке. Карманный разговорник, кажется — русско-итальянский. Думаю, мама хотела, чтобы мы переехали в Италию. Маленькие кафе и закусочные на колесах есть везде. Я ничего не забыл? Должно быть одиннадцать предметов и еще один. Конфета, ага. Конфета-тянучка в обертке, она совсем окаменела. И птица.

— Что?

— Птица. Из-за нее я здесь.

— Это ваша птица? Та самая?

— Ну что вы! Птица не может годами жить в сумке, там слишком мало места. Да и сумка все время закрыта, я редко в нее заглядываю, только на мамин день рождения. Я же не сумасшедший, чтобы не понимать, что настоящей птице… Такой, как моя… Там не место. Птица была на марке, а марка — приклеена на конверт.

— Конверт это и есть еще один предмет?

— Я нашел его не сразу, где-то через год. Сумочка была не новая, но мама ее очень любила. Не расставалась с ней много лет, вот подкладка внутри и прохудилась. За подкладкой я и обнаружил конверт. Адрес стерся, но марка сохранилась хорошо. Знаете, что было написано на марке? «Почта СССР. Цена 25 копеек». И год. 1989.

— Теперь понятно, почему стерся адрес.

— Думаю, письмо было адресовано маме. И оно почему-то было очень важным для нее. Иначе к чему было хранить его столько лет? Я прав?

— Я не знаю. Я ведь не видела этот конверт.

— Выходит, у мамы были близкие люди. Родственники или друзья, о которых я никогда не узнал, если бы не стал убийцей.