— Ваша мама тоже там работала?

— Может быть. Я не помню. Двенадцать лет прошло. Помню, как мы стоим на перроне и говорим о чем-то. О Высшей школе Права, да. В Алькала-де-Энарес есть Высшая школа Права.

— Вы там учились?

— Мама хотела, чтобы я там учился. Точно. Она хотела, чтобы я там учился, из-за этого мы и приехали в Испанию. Но я не уверен. Высшая школа Права или что-то другое… Все равно ничего из этого не вышло.

— Почему?

— Язык. Все упирается в язык. Я не смог выучить испанский.

— Он оказался слишком сложным?

— Для него не оказалось места.

— Не понимаю.

— Здесь, у меня внутри. Все уже занято другими языками. Русским. Русского очень много — мы с мамой русские, вот все им и забито.

— Вам это мешает?

— Иногда не хватает воздуха, но… Нет, не мешает. И еще один. Забыл, как он называется. Адорабль. Оншонто.

— Похоже на французский.

— Забыл, как называется.

— Французский. Я занималась им факультативно, в университете. У вас хорошее произношение.

— Надеюсь, еще вспомню, что это был за язык. Потом, не сейчас. Сейчас мама должна сесть в поезд. Пять минут до отправления. Мы стоим на перроне, еще и семи утра нет. Но очень много народа, очень. Я помню одного человека рядом с нами, латиноамериканца. Наверное, это был колумбиец. Знаете, чем отличаются колумбийцы от перуанцев? Или мексиканцев, или кого-нибудь еще…

— Нет.

— Перуанцы задирают подбородки. Смотрят куда-то вверх. Мексиканцы вечно тебя разглядывают. А колумбийцы глазеют на сумочки. Как будто прикидывают, как бы половчее их отнять. Тот колумбиец мне не понравился. Правда, он и крутился возле нас недолго. Сразу ушел. И тогда я увидел свою птичку — на том месте, где он стоял. Я всегда радуюсь, когда ее вижу. Беспокоюсь, что кто-то заденет ее, наступит. Накроет шапкой или платком.

— Такое уже случалось?

— Никогда такого не случалось. Но не факт, что «никогда» будет длиться вечно. Вы согласны?

— Никогда не думала об этом.

— Подумайте, у вас есть время.

— Как много у меня времени?

— Не могу сказать точно. Оно просто есть. Как моя птица. Тогда я видел ее несколько секунд, а потом она исчезла. И я сказал маме, что сегодня не стоит ехать в Мадрид. Что она должна остаться в Алькала.

— Из-за того колумбийца?

— Нет. Иногда я вижу то, что должно случиться. Через час. Или через месяц. Когда-нибудь. Это похоже на кино, правда, звука в нем нет. И пленка очень быстро рвется. Покрывается пузырями, как будто кто-то ее поджег.

— Значит, вы увидели кино?

— Это было кино про маму. Она лежала на боку, вся в крови, мертвая. Но это сделал не колумбиец. Потому что мамина сумочка осталась при ней.

— Вы рассказали об этом маме?

— Нет. Просто не позволил ей войти в вагон. Держал за руку, пока поезд не тронулся. Потом мы вернулись в «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты, где жили тогда в Испании. И по телевизору узнали про взрывы на Аточа. В том поезде, который пришел из Алькала-де-Энарес. В том вагоне, куда не села мама. Я сам видел репортаж. Его потом прокрутили не один раз. Это был тот самый вагон. И я видел того колумбийца. Он лежал на боку, весь в крови, мертвый. А мама осталась жива.

— Чудесное спасение.

— Она плакала, никак не могла успокоиться.

— Я понимаю. Страшно представить, что было бы, если она не послушалась бы вас.

— Такого не случилось бы. Она самая послушная мама на свете. А потом мы уехали из Испании. Не знаю почему. Из-за взорванных поездов. Или из-за испанского, который не хотел помещаться в голове. Или просто визы кончились… Такое может быть?

— Конечно. И вы вернулись сюда, в Россию?

— Нет. Мы никогда не жили в России. Не знаю почему, мы ведь русские.

— Ваша мама как-то объясняла это?

— Объясняла, только я не помню. Наверное, потому что у нас здесь нет никого. Нет родных. Тех, к кому можно обратиться за помощью. Вы не в счет.

— Напрасно вы так думаете. Я могу помочь. Для этого вы здесь.

— Для этого вы здесь. Но теперь ничего такого не требуется. Теперь все в порядке. С тех пор, как я убил ее.

— Не вините себя.

— Мне просто нужно было защитить маму. Я так часто делал это, что даже устал.

— Ей постоянно грозила опасность?

— Хорошо, что она этого не знала. Не узнала до самой смерти. Но она чувствовала что-то. Она грустила. Чуть ли не каждый день вспоминала отца.

— Вы не рассказывали об отце.

— Не было повода. И сейчас нет, но я могу рассказать о нем, если хотите…

— Хочу.

— Я почти не помню, какой он был. Когда я смотрел на него, то все время запрокидывал голову вверх, как какой-нибудь перуанец.

— Он был высокий, ваш отец?

— Высокогорный. В том смысле, что он жил в горах. Постоянно. Там много интересного. Красные маки в зеленых ущельях.

— И белые.

— Про белые я узнал потом. А в тех ущельях были красные. Еще в тех ущельях был снег. Наверное, поэтому я не видел белых маков, они просто терялись на фоне снега. Зато видел рейсовые автобусы. С такими большими стеклами. Отец был шофером рейсового автобуса, кажется так. Но я не уверен. Может, он был изобретателем.

— Одно другому не мешает.

— Осталось понять, что он изобрел. Да?

— Вряд ли колесо. Простите.

— Про колесо — смешная шутка. Видите, я смеюсь. Это только у сумасшедших нет чувства юмора. А у меня с ним все в порядке. Ведь так?

— Конечно.

— Мне кажется, изобретение касалось стекол. Лобового, но и боковых тоже. Что-то, связанное со свойствами стекла и коэффициентом его преломления. Лобовое и боковые стекла — это одна большая система. Как вы думаете?

— Скорее всего.

— Но теперь не узнать точно. И спросить не у кого.

— Я могла бы навести справки. Если для вас это важно.

— Не очень важно. Он заботился о нас с мамой. Пока его не стало. Жаль, что я не помню, как это произошло.

— Я могла бы навести справки.