я нанимаю работника, который следит за садом. Но этим летом я ездил за границу, сад совершенно зарос. У меня здесь отличный сад.

— А где ты был летом? — спросил я.

— В Италии, — ответил он. — А что?

Он склонился над столом и все внимание сосредоточил на приготовлении грога.

— За то, чтобы тебе здесь понравилось, — сказал он, поднимая мой стакан.

— Спасибо, мне здесь очень нравится, — ответил я.

Хильдинг поставил стакан передо мной. Потом сел, придерживая рукой свой грог. Я молчал. Он исподлобья посмотрел на меня.

— Я думал, что объявлен перерыв, — сказал он.

— Ты встретил Мэрту и Германа в Италии! — вдруг догадался я.

— Да, встретил, — ответил он. — Мы столкнулись в Неаполе.

Он наморщил лоб, но получилось у него это не очень естественно.

— Столкнулись? — повторил я.

— Ну ладно, — вздохнул Хильдинг. — В Риме я узнал, что они отправились в Неаполь. И тогда тоже поехал в Неаполь.

— Пока Герман не увидел тебя, он, наверное, был загорелый и счастливый, — сказал я.

— Загорелым он никогда не был и не будет. И один бог знает, может ли он вообще быть счастливым. Разве что если бы они с Мэртой вдруг оказались на необитаемом острове. И весь сад вокруг дома был бы заминирован. Но и в этом случае он бы шнырял по кустам и вынюхивал соперников.

Он сделал основательный глоток грогу.

— Есть люди, которые никогда не бывают счастливы, — глубокомысленно заметил Хильдинг. — И Герман — один из них. Он вечно чем-то недоволен. Иногда у меня создается впечатление, что он просто упивается своим недовольством. В противном случае он постарался бы изменить свое отношение к жизни.

Я с любопытством наблюдал за Хильдингом, который изо всех сил пытался свалить вину с больной головы на здоровую.

— А точнее? — спросил я.

Он промолчал. Тогда я сделал следующий ход.

— А что сделал ты для того, чтобы он изменил свое отношение к жизни? — спросил я, наблюдая за его реакцией. — Ты не мог оставить его в покое даже в Италии!

Удар попал в цель. И сразил его наповал. Он сидел совершенно неподвижно, покручивая пальцами стакан. Вдруг я почувствовал усталость. И зачем я лезу не в свое дело? Хильдинг пригласил меня к себе на стакан грогу, хотел, чтобы мы посидели и поболтали, был радушным и гостеприимным хозяином. И у меня нет никакого права обижать его. Быть может, он любил ее не меньше, чем Герман. Даже поехал за ней в Неаполь. Да и Герман — человек сложный и со странностями. Я думал о всей той боли, которую может причинить людям такая женщина, как Мэрта. Думал о не менее соблазнительных существах, с которыми сталкивала меня судьба и которые тоже причиняли боль, думал о парнях, которые кружились вокруг них, как мухи вокруг меда. И ведь иногда дело принимало очень серьезный оборот.

Он поднял голову и посмотрел на меня горьким пронизывающим взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Теперь хватит, — сказал он. — Мне это надоело. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он отставил стакан и достал из кармана портсигар. Потом вытащил из него толстую сигару и совершил обычный ритуал. Это смахивало на психотерапию.

Когда он снова взглянул на меня, это был уже другой человек. Он улыбнулся, продемонстрировав идеально ровный ряд безупречных белых зубов.

— А теперь послушаем несколько пластинок, — сказал он.

Хильдинг собрал огромное количество старых пластинок, выпущенных еще в тридцатые годы. В основном это были свинги. Он ставил одну пластинку за другой, и мы слушали. Здесь были и Бенни Гудман, и Каунт Бейси, и Дьюк Эллингтон, и Флетчер Гендерсон, и Рой Элдридж и многие другие старики — короли джаза. Они исполняли: «One O'Clock Jump», «King Porter stomp» и «So Far, So Good». «One O'Clock Jump» мы слушали несчетное число раз. Старые часы с маятником уже пробили час ночи, а потом и два. И все это время мы пили весьма прилежно. Впрочем, Хильдинг пил больше, чем я. Я был немного осторожнее. Он спросил, как мне нравятся Тедди Уилсон, Лайонел Хэмптон и Гершел Эванс. Я сказал, что ничего против них не имею. Он сказал, что очень любит Тедди Уилсона, и мы слушали его «Body and Soul» раз десять-пятнадцать подряд. И каждый раз Хильдинг приходил в неземной восторг, и на лице его появлялось дурацкое выражение. Пластинка была старая, вся в царапинах и звучала очень неважно. Возможно, Тедди Уилсон вызывал у него какие-то ассоциации с Мэртой Хофстедтер. Потом он поставил эту пластинку еще раз. Он был весь в тридцатых годах. И даже горько пожалел, что его юность пришлась не на тридцатые годы. Я сказал, что ему не следует принимать это так близко к сердцу. Ведь как-никак он был молод в сороковые годы.

— А каково мне? — горестно спросил я. — Моя юность — это уже пятидесятые годы.

Но Хильдинг меня не слушал. Он был слишком поглощен самим собой. Мэрта тоже любила тридцатые годы. И они много раз говорили о своей любви к тридцатым годам. И она тоже любила Тедди Уилсона.

Хильдинг приготовил себе еще одну порцию грога и окончательно расчувствовался. Он снял пиджак и расхаживал по комнате в одной жилетке. Я заметил, что у него уже появился живот. Пока на нем был пиджак, ни о каком животе не могло быть и речи. Но теперь он сразу бросался в глаза. Хильдинг сказал, что ничего не хочет от меня скрывать. Он имел в виду обстоятельства, связанные с Мэртой, а не с животом. Далее он произнес очень много красивых слов на эту тему. Такие люди, как Мэрта, как бы преображают весь окружающий их мир. И для того, кто видел ее хоть один-единственный раз, все остальные женщины сразу блекнут, становятся жалкими и бесцветными. Мэрта была настолько яркой и сверкающей личностью, что затмевала их всех.

— Это была необыкновенно одаренная натура, — продолжал Хильдинг. — Стоило поговорить с ней какие-нибудь пять минут, и уже начинало казаться, что остальные твои собеседники несут унылую чепуху.

Он взмахнул руками и сделал большой глоток грогу.

— В ее присутствии никому и никогда не было скучно!

— Мне только раз довелось побеседовать с ней, — сказал я. — Это было на обеде у Челмана.

— Да, именно там.

Он махнул в мою сторону рукой, сжимавшей стакан.

— Когда я смотрел на вас обоих у Челмана, меня вдруг охватило беспокойство, — сказал он с очень серьезной миной. — Понимаешь, мне показалось, что она увлеклась тобой. О чем вы тогда говорили? Ведь вы довольно долго просидели в углу на