Огонь ведут прямо по нам. Мы скрючились на дне окопа, и вот снаряд взрывается совсем близко. Отовсюду несутся крики:

– Санитаров, санитаров…

– А-а! Я горю весь… А-а…

– Медики… Носилки бы сюда…

Я слышу, как кто-то подбегает, но вот еще один взрыв танкового снаряда, и мне в лицо летят раскаленные комья земли. Обеими руками я закрываю лицо, но вижу, как кто-то в падении прячется за мешки с песком и часто дышит. Но, задыхаясь, успевает ругать врага. Я вижу, как он крепко ухватился за мешок с песком, и на тыльной стороне его кисти читаю татуировку: «Я люблю тебя, мама». Он уползает от нас на четвереньках, всё так же поливая врага отборной руганью.

Пули летят над самым нашим окопом и бьют в мешки с песком. Я втягиваю голову в плечи. Запах взрывчатки становится всё сильнее. Снаряд ударяет в насыпь, и слышится душераздирающий крик. Осторожно смотрю поверх мешков с песком. Тот окопчик или сооружение, которое выше нас было сделано из мешков, разметало прямым попаданием. И из клубов пыли неподалеку кто-то встает в полный рост, смотрит непонимающе на эту воронку, потом в ужасе поворачивается и бежит, спрыгивает в одну из ячеек.

И вдруг Расул тоже в своей ячейке встает в полный рост. На его лице – ужас, а зеленые глаза потемнели, как темные оливки. Его руки словно перестали работать и висят вдоль тела. Жилы на шее отвердели. Белки глаз покраснели, как в ту ночь, когда он на кладбище упал в могилу и на него светили фонариком. Абдулла хочет схватить его за руку и утянуть назад, но Расул вырывается и совсем вылезает из окопа. Он кричит что-то нечленораздельное, бежит мимо нашей ячейки, и тут я обеими руками хватаю его поперек туловища и изо всех сил затаскиваю в нашу ячейку. Он визжит, молотит руками и ногами и вцепляется мне ногтями в лицо. Масуд схватил его за шею, а я пытаюсь обуздать его молотящие конечности. И тут над нашим окопом взрывается еще один снаряд, и его пламя и взрывная волна сплющивают нас о стенку окопа. Я валюсь на Масуда и Расула, задыхаюсь. Мне действительно забило горло землей, и я с трудом откашливаюсь и восстанавливаю дыхание.

Расул вдруг как бы отключился. Он недвижим словно мертвец и плотно прижал коленки к груди, а головой уткнулся в коленки. И я обнимаю его и Масуда, и так мы все трое лежим без сил на дне окопа. Только уши мои еще работают. И они слышат со всех сторон стоны и оханья, и крики о помощи, обращенные к санитарам. Расул дрожит, и я плотнее прижимаю его к себе. Обстрел этот, кажется, никогда не кончится.

…Не знаю, сколько часов прошло, прежде чем обстрел пошел на убыль. Всё это время слышались лишь взрывы, стоны и крики «на помощь». Медики, впрочем, бегали от окопа к окопу… Набравшись мужества, я, наконец, поднимаю голову над окопом и осматриваюсь. Всё кругом засыпано слоем потемневшей и как бы закоптившейся земли. По-прежнему едкий тротиловый дым дерет носоглотку. Каждый вздох вызывает боль в легких и некое чувство страха, смерти или войны. Может быть, все эти три – и есть одно чувство.

Масуд заворочался, отнял от лица руку, которой закрывал его, и смотрит на меня, как бы не веря тому, что видит. Его взгляд – как у человека, пробудившегося от долгого сна и внезапно видящего перед собой старого, полузабытого друга. Опираясь руками о землю, он приподнимается и осматривается вокруг. И я смотрю на насыпь – в ту и другую сторону. Окопы разбиты, мешки порваны и разбросаны. Санитары бегают туда-сюда со своими сумками, от окопа к окопу и от раненого к раненому. Перевязанных ведут, поддерживая, в отведенные для них, тоже полуразрушенные окопы. Приводят в порядок брустверы из мешков с песком. Я пытаюсь разглядеть танки врага и не могу. Кругом висит неподвижная, безмолвная завеса пыли и всё скрывает. Хоть бы чуть-чуть ее шевельнуло ветерком и отодвинуло… Минометные мины продолжают взрываться тут и там в степи, и дымные их грибы поднимаются над землей, потом вновь опадают, и дым расплывается в стороны. Звук их взрывов похож на звук воды, бьющей по мокрому лицу: какой-то растянутый, резкий, мелодический. Я прямо засмотрелся на эти взрывы мин посреди затянутой пылью степи. Вот из дымного гриба вырывается огонь, после чего напряжение падает, но дымный гриб еще растет и становится похож на шутовской колпак с несколькими языками, затем мягко распространяется в стороны и вниз, растекается в пыльном киселе и сам становится частью этой пыльной взвеси.

Всё успокоилось. Нечастые выстрелы и взрывы создают мелодию, вовсе не действующую на нервы. Словно негромко бьют в какие-то барабаны, но совершенно понятно, что это мнимое затишье таит в себе смерть. Танки с их черепашьим упрямством никуда не делись и иногда стреляют, и, уже только услышав звук танкового выстрела, еще даже не дождавшись разрыва снаряда, мы чувствуем, как нас бросает в жар. В своей полной беззащитности перед танками мы как малые соломинки, которые вихрь может мгновенно взметнуть в воздух. И Аллах один знает, не будет ли этот танковый выстрел последним для любого из нас.

Мирза высовывается из окопа, и его сердитое лицо напоминает мне кипящий самовар. От пыли волосы его побурели. Увидев меня, раскрывает трещину рта:

– В-вот по-подлецы, что н-над-делали!

Его губы так пересохли и рот открывается с таким трудом, что мне кажется: челюсти его вот-вот заскрипят.

– Ты жив? – спрашиваю его.

Он выше поднимает голову и с изумлением осматривается. Чешет за ухом.

– Эх, д-друг м-мой! Н-не дождутся, п-подлецы!

Масуд встает так, чтобы лучше видеть Мирзу.

А тот говорит:

– М-Масуд, клян-нусь Аб-басом, этот раз со-со-всем п-по-д-друг-гому… Эт-то уже не-не ш-шутка.

Я смотрю в глаза Мирзе и понимаю, что он шутит, но шутит как-то серьезно, что ли. Масуд тоже не находит, что ответить.

– Аллах свидетель, не знаю, что и сказать, – говорит Масуд.

Та машина, которая добралась до насыпи и стоит, воткнувшись в нее носом, вся изрешечена. Я вижу задний борт ее кузова, на котором написано: «Господу нравится, когда богатых потрошат».

– Посмотри, Масуд! – указываю ему на машину.

Он смотрит на надпись с безразличием и замечает:

– Издырявили как решето!

Появляется голова Аабдуллы, он тревожно смотрит на меня и спрашивает:

– Расул у вас?

– Так точно, – отвечаю я и смотрю на дно окопа, где Расул скорчился, как бы вбуравившись головой в окопный угол. Из-за Абдуллы высовывается кто-то незнакомый. Он повернулся к нам затылком и смотрит на «Тойоту».

– У-у, погляди только! Погляди, что сделали. Машина была, как невеста, чистенькая, а сейчас? У-у, дырка на дырке, вот негодяи!

Голос его кажется мне каким-то манерным, при этом знакомым, но в смятении чувств после боя память не работает. Его лохматые длинные волосы всклокочены и забиты землей. Он поворачивается, и я вижу его костлявое лицо, опять эти перепутанные волосы и гимнастерку, расстегнутую до половины груди. Нагнувшись, он ищет что-то в окопе, потом громко восклицает: