– Вот кто мне сына родит…

Правда, что будет дальше, он не уточнил, но мне это казалось очевидным. Вот я и выносила богатыря. Женского рода. Пятьдесят четыре сантиметра, весом четыре шестьсот, с длинными черными волосиками, с каштановыми бровками, пушистыми ресничками и глазками-вишенками.

– Врешь ты все! Ты знала, что будет девочка! – заявил мне тот, кого я ждала, прощала, в кого верила и кому пошла звонить, опираясь на стеночку, через сорок минут после родов. – Врешь ты все! Вообще все врешь! Я не знаю, кто отец этого ребенка! Пока, я занят! – сказал – как отрезал – папа моей девочки. Я его знала всего семь лет и не успела еще понять, что он будет много отрезать, собирать снова, ломать, разбрасывать, жалеть о брошенном – и не раз. Что жизнь для него как игра в куличики. Ведь все можно быстренько сломать и снова построить – разве нет? Песка много, наиграемся…

Девочку свою я на скорую руку окрестила Азер Иваныч – уж больно нерусской показалась она мне в первый день своей жизни.

Оказывается, многие новорожденные малыши вообще очень нерусские на вид. Глаза, как у китайцев, еще плохо открыты, кожа с родовой смуглостью, которая быстро проходит, волосы, у кого они есть, растут низко на лбу…

Я с трудом вернулась в палату, с помощью отругавших меня акушерок и медсестер, и еще не знала, что там впереди. Но все равно стала плакать. От слабости, от ощущения, что Егор только что сказал мне что-то совсем не то, от бессилия и еще оттого, что у меня закончилась вся телефонная карточка, пока я пыталась рассказать ему, как же замечательно я рожала. А больше денег – на карточку – у меня не было. Собираясь в роддом, я плохо все продумала и взяла только ровную сумму отблагодарить врача и акушерок и несколько растворимых супов. Страшно волновалась, боялась родов, боялась, что начнутся раньше, ночью, что не успею доехать… И о прозе жизни не думала.

Что такое «телефонная карточка»? Я не знаю. Не помню. Так сказано в письме, которое я сочинила в роддоме. Начала его писать отцу только что родившейся девочки, и как-то незаметно стала обращаться к самой себе. «Не плачь, у тебя все будет хорошо! – обещала я себе много лет назад. – Посмотри, какая большая и красивая девочка у тебя родилась!». И в этом письме дальше написано: «…потому что у меня кончилась телефонная карточка». Мобильных телефонов еще почти ни у кого не было. А за две копейки уже давно нельзя было позвонить. Не помню про карточку. Но помню счастье, невероятное, огромное, захлестывающее, переливающееся через край.

Открылась полупрозрачная дверь в палату на двоих, где я оказалась после родов, и медсестра в голубом костюме, похожем на пижаму, легко скинула мне на подушку завернутое в пододеяльник смуглое, румяное, очень серьезное существо. Оно хлопало глазами и, как мне показалось, смущенно и гордо посматривало на меня. Не мимо, не двумя глазами в разные стороны, а прямо на меня.

– А что вы хотите? – почему-то возмущенно объясняла мне позже педиатр. – Ребенок доношенный, поздний, срочный – день в день, будет много сюрпризов, ждите… Смотрела прямо на вас в первый день жизни? А стихи вам не читала? Нет?

Я же просто задохнулась от любви, нежности и счастья. Я никогда раньше не знала, что такое любовь. Я, которая… Ой, да что там теперь вспоминать! Разве можно сравнить то, что я считала раньше любовью, с тем, что захлестнуло меня, когда я увидела этого маленького, беспомощного и очень достойного человечка. Он, вернее, она аккуратно выпила четыре капельки молозива из трех имевшихся у меня и уснула, положив крохотный ротик на мою грудь. «Мое», – как будто бы сказало мое дитя, и спроси в тот момент, как меня зовут, я бы, наверно, смутилась от такого неожиданного и сложного вопроса.

– Ты в коридорчик не выйдешь?

Я не сразу поняла, что обращаются ко мне.

– Эй, мадам, если ты уже это… ну в общем… это самое… подожди пока в коридоре, а?

Я с трудом оторвалась от прекрасного смуглого личика моей поздней, долгожданной, самой прекрасной дочурки, сконцентрировалась и увидела грязные задники мужских ботинок, на которых спереди были неаккуратно натянуты больничные целлофановые бахилы.

– Э-эй!.. – Полноватая рука пощелкала прямо перед моим носом. Меня обдало сильным кислым запахом. Несколько крошек то ли хлеба, то ли чего-то еще ссыпались мне на подушку, где лежала моя дочка двух часов от роду. Я страшно удивилась. Возмущаться сил у меня еще не было. Из-за слабости, из-за счастья.

– Че, не слышишь? В коридор пойди погуляй! Ребенок тебе еще нужен? Или отнести его?

Я посмотрела на молодого обрюзгшего парня, тянущегося к моей дочке, которой еще не исполнилось суток.

– Руки убери!

– Че ты сказала? Я не понял? Ты че сказала?

В палату заглянула медсестра.

– Покормила?

– Да, я…

– Хорошо. – Она ловким движением подхватила мою малышку. – Полежи, отдохни. У тебя есть еда?

Парень, который так и стоял около моей кровати, неопределенно хмыкнул.

– Есть, – ответила я. – А, простите, почему у нас в палате посторонние?

Медсестра не очень довольно взглянула на меня.

– Главврач разрешил.

– В смысле как – разрешил?

– В прямом! – Парень помахал какой-то бумаженцией. – В течение сорока дней в любое время захожу и сижу здесь, сколько хочу, поняла?

Я перевела глаза на медсестру. Та пожала плечами и побыстрее вышла из палаты.

– Давай, ты че, плохо слышишь? Пойди погуляй!

– Вы что, с ума сошли? У вас ботинки грязные, выйдите отсюда!

– Ща тебя отсюда вынесут! По-бырому вышла!..

Я решила не связываться и, с трудом встав (после родов мне делали маленький наркоз, отчего было трудно теперь дышать и кружилась голова – это если не считать усталости от самих родов), вышла в коридор. Представляю, что сказала бы я парню сейчас. Когда-то я думала, что русская интеллигенция сильна своей интеллигентностью и что никакая съехавшая набок от собственной наглости и плебейства морда не может заставить меня говорить на ее языке. Нет, не надо говорить на ее языке. Но и мой язык она не слышит и не понимает, так же как человеческое ухо воспринимает звуки лишь в диапазоне от двадцати до двадцати тысяч герц, другие – нет.

Парень вышел минут через двадцать, которые показались мне вечностью. Сесть в узком коридорчике было негде. Где лежала моя дочка, я не знала. Двадцать минут я стояла, опершись на стену, и вспоминала лицо своей девочки. Сердце билось горячо и медленно, тяжелыми редкими толчками.

Мельком взглянув на меня, парень неопределенно махнул рукой в сторону палаты. Я кивнула и вошла. Родившая пару дней назад соседка прикрыла глаза, чтобы не разговаривать со мной. В палате стоял тяжелый запах мужского пота и табака.

– Я открою окно? – спросила я и, не дожидаясь ответа, приоткрыла форточку.

– Ненадолго! – капризно ответила мне соседка, на вид вполне милая и совсем молодая роженица.