Пять лет тянулась эта ее жизнь с бегством в столицу и приездом Федора в гости. В очередное лето, катившееся по земле удушливым дымным клубком торфяных пожаров, Федор к ним на дачу не приехал. Их общий знакомый из той компании, где они когда-то познакомились под плач гитарных струн, сказал, что он развелся и женится на дочке какого-то босса из местной администрации… Через два месяца они получили от Федора открытку, в которой тот писал о своих непростых переменах в жизни: о том, что у него родился сын и о том, как все это тяжело, маленький ребенок… Открытка была вся помята, будто ее месяц носили в кармане брюк и постоянно нервно тискали в кулаке, засунув руку в карман. Край открытки был обожжен, словно ее держали над зажигалкой или свечой, собираясь спалить и не посылать вовсе, а потом пожалели написанных слов и послали по любимому адресу…

Слезы закапали, точно из распаявшейся газовой колонки, перегретой до плевания паром. Она чувствовала себя, как девочка в начале ее семейной жизни, стоящая посреди затопленной кухни и не знающая, чем и как собирать набегающую воду.

В тот день будто ампутировали половину ее сущности. Она знала, что уж ТАМ ничего нет и никогда не будет, но она чувствует, как болит отрезанная половина. Пустота ноет, токает, не дает спать по ночам, и она теперь нестерпимо боится произнести имя «Федор», когда Андрей ей жарко дышит в ухо.

Федор еще несколько раз звонил Андрею, но для нее это уже не имело никакого веса – веса, который она чувствовала, будто тельце птицы в ладони, что подняли с пола, когда та разбилась о стекло, заглядевшись на отражавшийся в нем полет облаков. Птица сидела нахохлившаяся, но живая, и почему-то не улетала – то ли не могла оправиться от удара, то ли переломала крылья и была больше не способна летать, а только могла падать камнем вниз, ровно сердце от горьких вестей.

Через год Лида забеременела Гришей, жизнь окончательно вошла в свои глубокие берега, весенние разливы делали ее только шире и спокойней.

Иногда она перебирала письма Федора, перечитывала пожелтевшие страницы, пытаясь прочитать и разглядеть то, что видела в черном омуте глаз, расширяющемся кругами по воде, будто от брошенного камушка ее видения, и рыжее пламя костра отражалось в подернутом рябью кривящемся зеркале воды.

Спустя годы она услышала от мужа, что Федор стал крупным ученым, защитил докторскую, стал даже членкором и писателем.

Лидия вспоминала его иногда, но так, как вспоминают рыжий кленовый лист, уплывший по течению вниз по реке жизни. Она была уверена, что больше ему не напишет и не позвонит никогда… Ан нет, иногда человек совершает непредсказуемые поступки. Где-то в глубине души у нее всегда жила иллюзия, что они еще встретятся в этой жизни. Слишком многое их связывало, чтобы исчезнуть просто так, раствориться в небытие… Вспоминала лицо, проступающее сквозь мутное стекло вагона, засиженное мухами и захватанное жирными пальцами. Растерянное лицо, чем-то напоминающее лицо ребенка, которого впервые повели в детский сад и оставляли на целый день среди новой жизни, полной разноцветных игрушек и незнакомых детей.

Когда все страшное произошло в ее жизни, оказалось, что тот кленовый лист, подхваченный ветром с глади реки, был занесен на чердак ее души, где и притаился, скукожившись, засушенный и пыльный…

Она была уверена, что Федор просто не может не откликнуться, ведь она и Андрей были частью его жизни, они прожили вместе не такой уж короткий кусок своей молодости, кусок яркий, до сих пор слепящий глаза так, что хотелось зажмуриться. Она не собиралась врываться в его жизнь, как не собиралась и тогда в молодости, но ей было бы легче, если бы она знала, что есть человек, с которым у нее общие воспоминания и которому можно просто поплакаться. Говорят, что мужчины болтают, чтобы произвести впечатление, а женщины, чтобы снять стресс. Ей и не надо от него ничего было. Просто ее душили воспоминания, что были общими у нее с Федором. Она будто слышала его голос… Ей просто надо было рассказать свой прошедший день кому-то, с кем она имела один отрезок своей жизни. Она уже чувствовала себя маленькой заболевшей девочкой, у которой поднялась температура, которую сейчас уложат под ватное одеяло, нежно потрогают губами лоб, погладят по голове, принесут в постель чай с малиной и будут читать сказки с хорошим концом. Она уже ощущала его ласковую ладонь, которая гладит ее, как ребенка, по голове, прогоняя страшный сон. Она даже вздрагивала от редких телефонных звонков в квартире, ей казалось, что это Федор решил не просто написать ей, но сказать что-то согревающее. Она уже слышала его голос – и потухшие угли, разворошенные кочергой беды, начинали слабо вспыхивать оранжевыми огоньками, напоминающими отблеск костра на том берегу реки… Она стояла с ворохом воспоминаний, взятых в охапку, будто со старой смятой исписанной бумагой, готовясь швырнуть этот шевелящийся ком на еле дышащие угольки, чтобы потом подбросить туда и какое-нибудь свежее полешко от древа жизни.

Она протянула руку – и натолкнулась, как птица, с размаху на стекло. В стекле отражались облака ее молодости, легкие и изменчивые. Ветер проносил облака мимо, ероша их очертания. Облака плыли в стекле, будто лебеди по озеру, спрятав голову под крыло. Теперь она находилась на земле средь вороха прошлогодних листьев. Хрупкое стекло откинуло ее на землю. Все теперь болело от удара.

Медленно перебирала она своими узловатыми пальцами, все больше напоминающими корешки деревьев, с которых содрали кору, пожелтевшие листки писем, погружаясь в воспоминания о тех днях, где вся жизнь была впереди и похожа на освещенное утренним солнцем море, глубокое и прозрачное настолько, что кажется, что оно мелкое и всегда есть дно, на котором виден каждый обкатанный волной камушек. Надо только выпрямиться во весь рост и дотянуться носочком ноги до гальки, вот она рядом… И не знала она тогда, что прозрачное море обманчиво и лукаво, и есть лишь один способ дотронуться до коралла на дне: зажмуриться и нырнуть, поняв, что вода захлопнула над тобой своды.

Все правильно. Она не собиралась ничегошеньки менять в своей жизни, так почему же она кусает губы, пытаясь запереть плач, словно дверь ногой придерживает, почему чувствует себя так, будто потеряла руку? Рука болит. Она ощущает ее тяжесть, а потом пугается – и видит раскачиваемый ветром пустой рукав, болтающийся плетью, будто на вешалке или на чучеле, отпугивающем налетающие воспоминания.

Почему Федор не ответил ей? Почему он не ответил? У него не осталось никаких воспоминаний о том куске жизни, что они просвистели вместе? Но ей почему-то казалось, что это не так. Этого просто не может быть. Она была уверена, что это не так. Или мы просто проецируем наши собственные эмоции на других? Копируем и проецируем, а другие совсем ничего такого и не чувствуют? Но разве не было в ее жизни того дождливого лета, что вместо того, чтобы загасить разгорающийся костер, неожиданно раздуло его всей силой налетевшего ветра? Разве не лежали тогда рука в руке, отблески костра не отражались в потемневших зрачках, посылая ответное отражение в другие зрачки? Будто не было сбивающего дыхания и прогулок сквозь толпу? Боялся, что она потянет его из отутюженного и обложенного мягкими пуфиками мира в их походную палатку, брезент которой был изранен ветками и проколот насквозь тут и там так, что палаточное небо расцветало под утро одинокими звездами, гаснущими, если раздергивали вход в их шатер?