Монотонный осенний дождь стучал по крыше, как печатная машинка. Ей звонко подпевали многочисленные тазы и миски, хаотично расставленные по веранде. Кусты, заглядывающие в окна, опустили свои ветки, вывернули серебристую изнанку листьев и рябили от ветра, будто волны на море. Река почти скрылась за горизонтом. Вместо нее стояло облако водяной пыли.

У свекрови от застоявшейся сырости поднялась температура и начался сильный бронхит. Андрей повез ее в город.

А Лида тайно радовалась, что ее хоть несколько дней не будут рассматривать через лупу, совершенно забывая о том, что увеличительное стекло притягивает солнечных зайчиков, поджигающих сушняк.

Как случилось то, что случилось? Или это нудный осенний дождь виноват, капли которого рвались в дом, будто ночные бабочки на огонь, – вгоняющий в тоску и дающий остро почувствовать конечность и бессмысленность существования, несмотря на то, что вся жизнь была еще впереди и лежала, как сокровище на ладони, играя всеми своими гранями при свете розового ночника, а ребенок, захлебываясь родниковыми слезами, канючил сказку с хорошим концом?

Сказка была прочитана, но до конца было еще далеко… Веки тяжелели, длинноногие слова запинались хромыми ногами, голова склонялась на грудь – и потолок качался, будто в каюте. Отсыревший воздух заползал под шерстяной свитерок, совершенно наплевав на скрещенные руки, от холода обнимающие друг дружку, – руки, похожие на прибитые к рамам доски, защищающие от входа нежданных посетителей в опустевший надолго дом.

Бабочки, прятавшиеся при дневном свете по темным углам, внезапно проснулись, примагниченные ярким огнем. Обожгли свои шелковые крылья – и метались по комнате, будто слепые, натыкаясь на стены в выгоревших желтых обоях с белыми ромашками, аккуратно подклеенными лепестками взамен съеденных мышками в холодную и безлюдную зиму. Отражались от стен – и снова летели к оранжевому абажуру, ровно горящему, будто пламя в семейном очаге. Мохнатые их тени скользили по стене, завораживая вечной игрой света и тени.

Пламя абажура покачивалось в толстых стеклах очков, за которыми темнел черный омут расширенных зрачков, нырнуть в который было совсем не страшно. Черные локоны стекали кольцами телефонных проводов по тонкому женскому запястью с пальцев, запутавшихся в чужих и жестких волосах.

Ах, эти локоны… Их щетинковую жесткость рука Лидии Андреевны почему-то помнит до сих пор. Она любила позднее накручивать их на свой указательный палец, дивясь тому, что вот так же странно закручена наша жизнь. Она была по-своему привязана к мужу и, в сущности, ей было бы страшно потерять его и стабильность, что возникла в ее жизни после замужества. Почти во всем она была примерной женой, часто уступала свекрови и старалась беречь хрупкое равновесие в доме. Тогда зачем ворвался в ее жизнь Федор – и она даже не испытывает никакого страха, ходя по тоненькой жердочке над горной речкой? Вдруг оступится и покачнется, вытанцовывая на цыпочках по натянутой струне? Или внезапно съедет с горы какой-нибудь неуклюжий камень, сдвигая опору у качающихся мосточков? Почему недавно такой демонически загадочный и интересный Федор становится незаметно для нее родным человеком, которому хочется рассказать и весь прошедший день, и все свои нечеткие, будто в детском акварельном рисунке, мысли, сомнения и предчувствия?

Все случилось так, как будто и не могло быть иначе. Дождь посшибал все уже ватные яблоки на землю… Просто не могли две половинки разломанного от удара яблока не подкатиться друг к другу… Только ведь истекающий соком срез уже погрызен и черными муравьями сомнений, и мягкотелой улиткой долга… Пустое. Половинкам полностью не совпасть.

Но оказывается и это возможно с тобой: тебе нужны и тот, и другой. Любовь к одному не мешает привязанности к другому…

Ей казалось, что она слышит, как волны разбиваются о берег: большие, медленные, равнодушные; равномерно накатывающие один за другим валы, создавали иллюзию вечности. Этот бесконечный шорох медленно и неотвратимо приближающихся и подхватывающих тебя волн судьбы стал составляющей ее жизни, без которой она уже и существовать не могла. Тишина пугала.

Печаль, захлестнувшая ее с головой, когда она, замершая, лежала, устремив взгляд в бесконечность, в которой запутались сполохи лунного света, перерезаемого фарами проносящихся за окном машин, и думая о произошедшем, прошла, и осталась неловкость, будто огрызок яблока, выкинутый волной на отшлифованный песок. Ей хотелось взглянуть на него, но она лежала неподвижно, не осмеливаясь пошевелиться и тем более включить бра. Потом она все же чуть-чуть приподнялась на локте и вполоборота повернула голову к нему, чувствуя, как заломило мышцы шеи, вчитываясь в его лицо, точно в непонятый текст. Он был где-то далеко, в другом мире. Ей захотелось заплакать от обиды. Он казался теперь ей холодной обкатанной галькой, лежащей глубоко на дне под прозрачной толщей воды. Вдруг, будто вода в проломленный борт лодки, напоровшейся на корягу, хлынула ненависть к нему, оставившему ее одну у этого равнодушного плеска моря. Внезапно она услышала ход часов, стучавших так явственно, словно подложенное взрывное устройство. А он спал – и она подумала, что теперь он где-то парит среди мыльных пузырей своих снов, переливающихся своими хамелеоновыми оболочками и уносимых друг от друга ветром, будто во времени и пространстве бывшие друзья-одноклассники. Теперь перед ней, как в замедленной киносъемке, поплыли картины из ее жизни, путаясь с мыслями о нереализованных возможностях и разбившихся, точно волна о камень, надеждах. Она будто вытягивала сети из глубины моря ее прошлого: друзей, родителей, первую влюбленность и первый зубик ее ребенка, тянула, тянула – и все не могла вытащить, снимая руками налипшую тину сомнений, которой становилось все больше и больше, чем ниже со дна она извлекала сеть.

За завтраком словно катали по горлу молчание, ватным комком перекрывающее ровное дыхание. Василиса размазывала по тарелке манную кашу, складывала ее за щеку, от чего щека надувалась, будто у ребенка был флюс. На веранде стоял комариный гул, сплетенный из множества тоненьких голосов. Лидия Андреевна только и успевала их отгонять от ребенка. За окном снова начался мелкий дождь. Он стучал по веткам сирени, листья которой вздрагивали от этих холодных капель и пытались их стряхнуть на землю… Каждый лист жил какой-то своей внутренней отдельной от целого куста жизнью. Пока другие смиренно стояли в неподвижности, принимая дробинки дождя, какой-нибудь из них вдруг выворачивался, будто ковш ладони, выливая воду на приникшую к земле траву.