В декабре происходит скандал: раздраженный Азеф пересылает Ратаеву копию полученного редакцией «Революционной России» письма («Департамент полиции располагает сведениями о след. соц.-рев.» — и далее список).

«Этот документ может Вам, Л[еонид]А[лександрович], показать, насколько у Вас в Д[епартаменте] п[олиции] все неблагополучно и насколько нужно быть осторожным, давая Вам сведения. Здесь, В Женеве, в группе социалистов-революционеров это письмо привело всех к мысли, что имеется провокатор, который очень близко стоит ко всяким делам… Неужели нельзя обставить дело так, чтобы циркуляры Департамента] п[олиции] не попадали в руки революционных] организаций? Последствие этого будет, что Хилков, который пока еще в Англии, в Лондоне у своей семьи гостит, не поедет, т. к. ему немедленно сообщили об этом документе…»[145]

Здесь забавно то, что агент полиции в письме своему начальнику сам употребляет по отношению к своей профессии специфический термин «провокатор» — и без кавычек. Ну а уже дважды упомянутый князь Дмитрий Александрович Хилков — личность примечательнейшая. Гвардейский офицер, в двадцатилетнем возрасте участвовавший в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, потом — пламенный толстовец (роздал землю крестьянам, жил землепашеством, с женой в церкви не венчался и детей не крестил), потом (с 1903 года) — эсер и свирепейший проповедник террора, после революции 1905 года раскаявшийся, ставший православным монархистом и на пятьдесят седьмом году жизни героически погибший за царя и отечество в октябре 1914 года в Карпатах. Такие люди были среди социалистов-революционеров!

Вернемся, однако же, к нашему герою. Всю осень он упорно внушал Ратаеву, что «теперь стоит Государь на очереди».

Разумеется, ничего подобного не было. Покушение на царя в то время не готовилось. Вообще ничего не готовилось в Одессе. Готовилось — в Москве, Петербурге и Киеве.

Если в первой половине 1904 года все силы эсеров были сосредоточены на одном деле, то теперь Гоц и Азеф, вдохновленные успехом, пробуют выстрелить залпом. Тем более что и организация понемногу растет. Пришли новые люди: молодая аристократка, дочь якутского генерал-губернатора Татьяна Александровна Леонтьева, Борис Николаевич Моисеенко… Правда, уже не было Сазонова, Сикорского и Мацеевского (он ушел к польским социалистам).

Итак, террористы разделились.

В Москву поехали Савинков, Каляев, Дора Бриллиант и Моисеенко. В Петербург — Швейцер, Дулебов, Леонтьева и Ивановская. В Киев, на наименее важное направление, — Боришанский. Каждой группе разрешено было набирать и принимать на месте новых людей.

Это было в сентябре 1904 года.

Жертва московской группы была намечена сразу же: великий князь Сергей Александрович. Пятый сын Александра II и императрицы Марии Александровны. Родился в 1857 году (отец его уже был императором). В 30 лет — шеф лейб-гвардии Преображенского полка. В 34 года — московский генерал-губернатор.

В этой должности он запомнился своими антиеврейскими мерами (о которых мы уже писали), Ходынской давкой на коронации племянника Николая II и проявленной по сему случаю черствостью, закрытием Юридического общества… Впрочем, будем справедливы. В губернаторство Сергея Александровича в Первопрестольной появилось много разного: от первой трамвайной линии до Художественного театра, от студенческих общежитий до зубатовских профсоюзов. Генерал-губернатор, конечно, далеко не ко всему этому имел прямое касательство. Но общественное мнение ничто хорошее не ставило ему в заслугу, а все дурное — ставило в вину. Сергей Александрович был непопулярен.

Что было тому виной — упрямство, надменность и самоуверенность, сближавшие великого князя с Плеве (но без его административного опыта, знаний, идей), или личная жизнь, столь же бурная, как у покойного министра, но в ином роде? Будучи от природы стопроцентным гомосексуалистом и практически этого не скрывая, Сергей Александрович зачем-то женился на Елизавете Александре Луизе Алисе Гессен-Дармштадтской, в православии Елизавете Федоровне, старшей сестре последней русской императрицы. При этом он не изменил своего образа жизни — даже внешне[146].

Главное же заключалось в том, что Сергей Александрович оказывал влияние на своего слабовольного царственного племянника. Именно влиянию Владимира и Сергея Александровичей приписывали отказ Николая II от конституционных поползновений в декабре 1904-го и крах «весны». Обвиняли двух великих князей и в трагедии 9 января 1905 года — на сей раз безосновательно.

Впрочем, группа террористов прибыла в Москву еще в ноябре, когда осенняя «весна» была в полном разгаре, а до Кровавого воскресенья было далеко.

Азеф приезжать в Россию теперь не хотел. Но вместе с Савинковым он за два-три вечера разработал общий план покушения. Он был сходен с планом убийства Плеве: извозчики-наблюдатели, «барин»-куратор, бомбы, два-три метальщика.

Однако, прибыв на место, террористы столкнулись с неожиданным затруднением: они не знали Москвы. У великого князя было три дворца. Все москвичи — даже дети малые — знали, в каком именно он живет, но боевики боялись спросить. С московской организацией своей партии никаких связей савинковцы не устанавливали — опять же из конспирации. В конце концов Моисеенко решил вопрос так: поднялся на колокольню Ивана Великого и там, разыгрывая простачка-провинциала, спросил у сторожа, где живет генерал-губернатор. Сторож показал дворец на Тверской площади.

Дальше все шло по намеченному сценарию. В Москве поселился инженер-англичанин (на сей раз его звали Джеймс Галлей). Жил он холостяком: Дора хранила динамит в Нижнем Новгороде. А на улицах появилось два новых извозчика. У каждого была «легенда». Моисеенко выдавал себя за отставного солдата из Порт-Артура, Каляев — за подольского крестьянина (это объясняло его польский акцент). Оба блистательно играли свою роль.

«Моисеенко ездил на заезженной, захудалой лошаденке, которая кончила тем, что упала за Тверской заставой. Сани у него были подержанные и грязные, полость рваная и облезлая. Сам он имел вид нищего московского Ваньки. У Каляева была сытая крепкая лошадь, сани были с меховой полостью. Он подпоясывался красным шелковым кушаком, и в нем не трудно было угадать извозчика-хозяина. Зато на дворах их роли менялись. Моисеенко почти не давал себе труда надевать маску. На расспросы извозчиков о его биографии он не удостаивал отвечать; по воскресеньям уходил на целый день из дому; для мелких услуг и для ухода за лошадью нанимал босяка; с дворником держал себя независимо и давал понять, что имеет деньги. Такой образ действий приобрел ему уважение извозчиков. Каляев держался совсем другой точки. Он был застенчив и робок, подолгу и со всевозможными подробностями рассказывал о своей прежней жизни — лакея в одном из петербургских трактиров, был очень набожен и скуп, постоянно жаловался на убытки и прикидывался дурачком там, где не мог дать точных и понятных ответов. На дворе к нему относились с оттенком пренебрежения и начали его уважать много позже, только убедившись в его исключительном трудолюбии: он сам ходил за лошадью, сам мыл сани, выезжал первый и возвращался на двор последним. Как бы то ни было, и Каляев и Моисеенко разными путями достигли одного и того же: их товарищи-извозчики, конечно, не могли заподозрить, что оба они — не крестьяне, а бывшие студенты, члены боевой организации, наблюдающие за великим князем Сергеем»[147].