Он написал также прекрасное мужское письмо Тодду, своему трехлетнему внуку.

Письмо, адресованное Тодду, он положил поверх открытки Поттеру. Просидел несколько секунд, тупо глядя в пространство. Затем взял новый листок бумаги.

Нет, повторять одно и то же – это ни к чему. Он зачеркнул предложение и написал:

Бриндл объявилась в четверг, поздним утром. Никто ее не ждал. Морган сидел в ярко раскрашенном кресле-качалке на передней веранде, сгорбившись и перелистывая том энциклопедии. И, ненароком подняв глаза к улице, увидел уже сбавлявший ход маленький красный спортивный автомобиль, который Роберт Робертс подарил Бриндл на свадьбу. Бриндл резко затормозила и вылезла, обливаясь слезами, наружу. Голова ее была обмотана белым шифоновым шарфом, в котором она всегда спала, чтобы волосы поутру не торчали в разные стороны, одета Бриндл была в великоватый белый, доходивший до колен плащ. Моргану она напомнила водительниц ранней автомобильной эры.

– О, мне это нравится, – сказал он ей, поднимавшейся по ступенькам веранды. – Вуаль, плащ…

– Это не плащ, а купальный халат, – ответила Бриндл. И высморкалась в намокший «клинекс». От слез лицо ее стало мягким, полным, почти хорошеньким. Веки Бриндл поблескивали, желтоватая кожа порозовела. Она опустилась в ближайшее к Моргану кресло, сложила платочек сухим участком наружу. – Я купила его на прошлой неделе в «Стюартсе». Шестнадцать сорок девять, цена снижена с тридцати двух девяносто восьми.

– За полцены, совсем неплохо, – одобрил Морган. – На-ка, дорогая, возьми сигарету.

– Я не курю, – напомнила ему Бриндл.

– Возьми, милая. Это тебе поможет. – Он протянул пачку, приглашающе потряс ею, но сестра только промокнула глаза и сказала:

– Мне этого больше не вынести. Я, должно быть, с ума сошла, выйдя за это… бревно, этого истукана. Он только и знает, что сидит там и скорбит. Не могу больше.

– Прими таблетку от изжоги. Или вот пастилки от кашля. А хочешь, мятную резинку? – говорил, роясь по карманам, Морган.

– Он поставил на телевизор мою школьную фотографию, выпускную. И половину времени, что проводит перед телевизором, смотрит на нее. Я вхожу в комнату и вижу, как он переводит взгляд на экран. А если он думает, что я чем-то занята, то подходит к ней, берет и разглядывает. Потом качает головой и ставит обратно.

Лицо Бриндл словно развалилось, она опять зарыдала. Морган смотрел на улицу. Он не то чтобы напевал, но издавал время от времени «мм-мм, мм-мм» и постукивал пальцами по открытой книге. Мимо проехал на велосипеде маленький мальчик, тренькнул звонком. Две женщины в цельных купальниках с юбочками несли за ручки корзину с бельем.

– Конечно, любая семья переживает временные трудности, – сказал Морган. И откашлялся.

На веранду вышла Бонни.

– Бриндл! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?

– Я просто не могу больше выносить это, Бонни, – всхлипнула Бриндл.

Она протянула к Бонни обе руки, та подошла, обняла ее:

– Не плачь, Бриндл, ничего страшного. – Она всегда лучше Моргана знала, что следует говорить. – Не надо так расстраиваться, Бриндл, ладно?

– Дошло до того, что я ревную к самой себе, – глухо выдавила Бриндл. – Ревную к моей фотографии, к посеребренному браслету с его именем, который подарила ему, когда мне было тринадцать. Он никогда этот браслет не снимает. Спит с ним, купается. Мне иногда хочется сказать: «Хватит уже. Неужели ты не можешь забыть ее?» Сидит перед телевизором, смотрит на мое фото… и иногда я замечаю в его глазах слезы. Я прошу: «Роберт, поговори со мной, пожалуйста», а он отвечает: «Да-да, минуточку».

Бонни погладила Бриндл по волосам под белым шарфом. Морган сказал:

– Ох, да наверняка это пройдет.

– Никогда не пройдет, – ответила Бриндл, гневно взглянув на него. – Если не прошло за два года, как можно рассчитывать, что пройдет потом? Говорю тебе, нет ничего хуже, чем когда двое мечтали, мечтали да и соединились наконец. Сегодня утром я проснулась и обнаружила, что он не ложился. Спустилась к телевизору, а он сидит там и крепко спит, прижав к себе локтем фотографию. И я взяла с кухонного стола ключи от машины и уехала. Даже одеваться не стала. Ой, я как полоумная была, как помешанная. Доехала до вашего дома, остановилась, вылезла и только тут вспомнила, что вы в Бетани. Тебе известно, что этот идиот, мальчишка-газетчик, продолжает привозить вам газеты? Они там везде, по всей лужайке валяются. Воскресная уже пожелтела, как будто ее описали, – да, может, так и есть. Послушай, Морган, если ваш дом ограбят, пока вас нет, ты имеешь полное право судиться с этим мальчишкой. Попомни мои слова. Это же прямое приглашение для любого проезжающего мимо преступника.

– А ведь как хорошо все начиналось, – сказал Морган. – У меня такие надежды появились, когда Роберт Робертс пришел к нам в первый раз. Позвонил у двери, принес тебе розы…

– Какие розы? Роз он не приносил.

– Конечно, приносил.

– Нет.

– Но я же помню.

– Морган, прошу тебя, – сказала Бонни. – Ты не мог бы оставить эту тему?

– Ну хорошо. Но как он схватил тебя в объятия… ты помнишь?

– Все это было притворством, – заявила Бриндл.

– Притворством?

– Будь он хоть наполовину честен, так схватил бы в объятия мою выпускную фотографию. И поцеловал ее в губы. И подарил ей спортивную машину.

Подбородок ее опять покривился, она прижала к губам мокрый комочек «клинекса». Бонни смотрела поверх головы Бриндл на Моргана, словно ожидая, когда он что-нибудь предпримет. Но что он мог предпринять? Он никогда не ощущал близости к Бриндл, никогда не понимал ее, хотя, разумеется, любил. При такой разнице в возрасте их даже братом с сестрой назвать было трудно. Когда она родилась, у него уже шла своя школьная жизнь, уличная, завелись друзья. И смерть отца не сблизила их, а просто показала обоим, как они далеки друг от друга. Оба скорбели об отце, но совершенно по-разному. Бриндл изо всех сил цеплялась за мать, Морган продирался, отчужденный и упорный, через внешний мир. Можно было сказать, что они и оплакивали-то разных людей.