Пётр Алексеевич мотнул с усмешкой головой.

– Вы, Пал Палыч, иной раз как юродивый.

– Так мы, Пётр Ляксеич, какие есть. – Пал Палыч задорно улыбнулся. – А что ня так?

– Да говорите, будто Ксения Блаженная, прости, конечно, Господи… Слыхали? Та тоже – всё загадками. Её в сочельник добрым словом привечают, а она: пеките блины, пеките блины…

– А скажу ясно, – подбоченился Пал Палыч. – Испортили собаку в городе. Я её и той вясной натаскивал, и осенью по чарнотропу, когда травы отцвели и ня сбивают больше запахи. Ни в какую – заснула в ней рóда. Загубили пса хозяевá-то прежние. Загубили подчистую.

Гаруна, породистую двухлетнюю лайку, год назад привёз Пал Палычу приятель Петра Алексеевича – профессор Цукатов, тоже любитель побродить с ружьём. Так вышло, что его учёный коллега от Гаруна отказался – брал щенком как домашнего питомца, а он вырос и стал велик для городской квартиры. Пётр Алексеевич знал суровую простоту здешних нравов – тут охотник бестолковую собаку за здорово живёшь кормить не станет – и взгрустнул о незавидной судьбе красивого чёрного пса с белой грудью и хвостом-бубликом. Пусть Гарун не промысловик – но мог ведь стать другом, весёлым и верным…

– В лес отвели? – Голос Пётра Алексеевича окрасили траурные нотки. – Под ракитовый куст?

– Под куст? – переспросил Пал Палыч.

Пётр Алексеевич пояснил, что куст – это фигура речи.

– Вы, Пётр Ляксеич, меня ня путайте. Мы в школе как учились? В первом классе – год, во втором – два… Я Гаруна Гене отдал. Дед уж ня охотится, один живёт, а так хоть рядом есть кто – существо.

– Это вы хорошо, – взбодрился Пётр Алексеевич. – Правильно сделали.

– Он его на цапи во дворе держит. Чтоб лихо ня подкралось.

– Домашнего пса – на цепи?

– Ему ня нравится, а что поделать? Ня гожий на охоту. Сорвётся, по деревне покружит, потом обратно прибягёт.

Пётр Алексеевич решил тему не развивать, подумав о себе рассудительно: «Ну, брат, тебе не угодить».

С Гаруна разговор перескочил на деда Геню. Когда Пал Палыч только начинал баловаться ружьём, Геня был уже знатным охотником, знал повадки зверья и ходил в лес, как в свой дровяник за поленом. Молодые побаивались старших – вдруг зайца возьмёшь, а Геня скажет: то ж мой, я его к празднику, на Покров берёг. И не поймёшь по неопытности – балагурит или всерьёз. Теперь не то. Теперь не было над Пал Палычем шишкаря, кроме леса-батюшки и небесных ловцов, что ушли не превзойдёнными и ястребиным глазом видят сверху зверя на путях его. «Нас в сямье восемь дятей было, – иной раз впадал в сдержанную похвальбу Пал Палыч. – Старшой помёр скоро, мальцем ещё – меня отец, как его, Пашкой назвал. Так за двоих и живу: болячек в детстве – ломом ня отбиться. И паховая грыжа, и дистрофия – ноги колесом, и этот самый… инурез – до сядьмого класса в постель мочился, до созрявания. Но, правду сказать, и силёнок на двоих – Бог ня обидел. Это в смысле той силы-то, жизнянной – няугомонный больно. В лесу сутки буду бегать – ня умаюсь».

Жизненная сила, должно быть, далась ему по наследству. Рассказывал Пал Палыч, что отец его в девятнадцать лет со старыми родителями (он был младшим из семи сестёр и братьев) оказался в оккупации. Когда немцы по деревням собирали годный к работе люд, чтобы гнать в Германию, отец схитрил, прикинулся мёртвым – лёг в гроб посреди горницы, а на двери бумажка: «Осторожно – тиф!» Но немцы, видно, по-русски не читали. Пришли, один у окна встал, другой – у дверей, а третий – в дом. Старики-родители голосят, да без толку. А как фриц отца в гробу в белом исподнем увидал, так смекнул и – дёру. Словом, уберёгся – чего он в их Германии не видел?

Теперь Пал Палыч вещал с пассажирского сиденья:

– Если на кабаньей тропе место ищешь, куда корм сыпать, гляди, где свиньи рылом зямлю́ грабли. И чтобы рядом дерево годящее, куда и пярекладины набить и засесть удобно. А ещё – чтобы сосна или ёлка большая. Кабан любит о них тяреться – паразитов со шкуры на смолу клеить. Та сосна вся в шарсти, и кора у ней клыком пропорота, чтобы сочила всплошь. – И он полоснул рукой по воображаемому стволу, оставляя на нём смолистую зарубку.

Дед Геня встречал гостей на крыльце – в старой, неопределённого цвета куртке, позволявшей ему сливаться с любым природным фоном, как камбале, засаленных штанах и обрезанных под боты резиновых сапогах, обутых поверх шерстяного носка. Прошамкал что-то не то приветливое, не то лукаво-недовольное – Пётр Алексеевич не разобрал. Зато Пал Палыч по-свойски хохотнул и протянул хозяину прихваченный из дома пакет:

– На-ка вот, попробуй нашего.

В пакете была кроличья тушёнка, закатанная в стеклянной банке, и пара уже почищенных Ниной щук – мешок свежей рыбы Пётр Алексеевич и Пал Палыч утром привезли с Селецкого озера от тайловского рыбака Володи. За крыльцом, возле конуры, заливался на цепи Гарун.

Приняв пакет, дед Геня снова что-то протарабарил беззубым ртом, словно говорил на языке шуршащей под ногами сухой травы и шумящего на ветру прошлогоднего камыша. «Как в опере», – подумал Пётр Алексеевич, имея в виду не музыкальность речи, а то, что и там и там разобрать слова было одинаково трудно. Недавно он с Полиной ходил в театр, где давали «Царскую невесту», и впечатления от спектакля были ещё свежи. В том числе благодаря режиссёрскому решению: опричник Грязной был похож на Раскольникова в горячке, а боярин Лыков, вернувшийся из неметчины, – на Ленского, поскольку костюмеры нарядили его во фрак, цилиндр и крылатку. Государь Иван Грозный присутствовал на сцене в виде конной куклы.

Дед Геня между тем продолжал свою арию. Пётр Алексеевич попросил Пал Палыча перевести.

– Охота, говорит, нынче ня та, – с готовностью растолковал Пал Палыч. – Раньше зверья было ня в пример гуще. Зайцы без счёта, кабаны, козы, лисы… За баню иной раз выйдешь, а там лоси стоят как на привязи.

Дед Геня закивал – ввалившийся рот его некрасиво улыбался, зато глаза… глаза сияли.

– Ты, дед, когда помрёшь, меня ня забывай. – Пал Палыч потрепал хозяина по плечу. – Оттуда, с облаков-то, веди меня на кабана. Если ня туда заверну, ты направляй. – Недолго помолчав, Пал Палыч добавил: – А и ня знаю, помрёшь ли. Такие, как ты, ня умирают – такие навсегда остаются в нашей пячёнке.

Дед что-то прошамкал