это было ясно как день еще в первый наш год на острове. Они казались мне самой опасной смесью из возможных. Стражник, что хлестнул Калипсо плетью в день прибытия на остров, так и не вернулся домой. В ночь перед окончанием службы с ним произошел несчастный случай. Бедняга сорвался с обрыва на острые камни, и беспощадные волны прилива превратили его лицо в сплошное месиво, швыряя тело о рифы мелководья. Это была официальная версия событий. Но я видел мрачное торжество на лице Калипсо в момент, когда стражника, уложенного в грубо и наспех сколоченный гроб, тащили на корабль. Йоргос же опустил ладонь на плечо девчонки и коротко погладил шрам от плети. Меня так удивило это полное скрытой нежности движение, что я отвлекся на него, а потому только позже понял, что они провернули это вдвоем.

Они казались мне странными. Стали убийцами уже в двенадцать, но это не сделало их монстрами. Они всё так же смеялись, тайком пихались под столом за завтраком, усердно трудились, склочничали с другими Чемпионами (последним, конечно, занималась Калипсо; Йоргос обычно лишь грозно молчал, стоя рядом с ней) – в целом, вели себя как обычно. Совместное злодеяние никак не отразилось на них внешне. И, безусловно, они любили друг друга, хотя полного доверия между ними не было. Тренировались строго по отдельности, и я догадывался – практически знал, что никакими приемами они друг с другом не делились. Но, кажется, эта скрытность совсем не мешала их крепкой связи. Между собой они были нежными и пылкими, это не заметил бы лишь слепой. Я-то верил, что злодеяние ставит на тебе тавро. А потому для меня было настоящим шоком осознать, что ночью ты можешь зверски убить человека, а уже следующим утром кинуть кашу в волосы приятеля, задорно смеясь. Проявлять жестокость, а затем привязанность. Это сбивало с толку. Калипсо и Йоргос сочетали в себе вещи, которые в моей голове никак не соединялись. А оттого я считал их одними из самых опасных противников.

Я-то рассказывал и показывал тебе всё, что происходило на моих тренировках. В теплое время года мы просыпались затемно и мчались на пляж неподалеку или в редкий лесок, что располагался за виллой, и демонстрировали друг другу все, чему научились вчера. Ты быстро перенимала мои умения, освоив стрельбу из лука и метание копья. Диск, молот и ядро тебе не давались, так как весили слишком много. Я потихоньку уносил с тренировочного поля пришедшие в негодность снаряды, неловко чинил их, чтобы показать тебе всё точно так, как учили меня наставники. Ты же честно пыталась передать мне все то, чему научили тебя. Но я был уверен – и так оно и оказалось, – что не способен на такую ловкость и проворство. За четыре года я изменился: стал гораздо выше, раздался в плечах, – поэтому все приемы, которые ты демонстрировала мне, оказались просто неподвластны моему слишком большому телу. Но я был крайне доволен тем, как учили тебя. Ты так и осталась маленькой и худой, и твои тренеры превратили это в преимущество. Со смехом ты показывала мне, как можешь висеть около часа на двух лишь пальцах, зацепившись за мизерный выступ отвесной скалы. Весь этот час я провел как на иголках внизу, призывая тебя прекратить. Это была моя вина: я не поверил, когда ты похвасталась своими успехами, и, упрямая, как всегда, ты тотчас поспешила всё продемонстрировать.

– Хорошо, Тея, слезай давай! – крикнул я громче обычного, забывая о том, что следует быть тихими.

– Скажи, что веришь мне, – поддразнила ты, и мне показалось, что я услышал, как мелкие камушки откалываются от скалы и падают.

– Незачем так рисковать! – с отчаянием попросил я. – Ты можешь сорваться. Глупый спор того не стоит.

Ты хихикнула и ловко, словно вода, стекла со скалы. Я не понимал, как тебе удаются все эти штуки. Ты умела быть тихой, прятаться, ускользать. Когда мы устраивали спарринг на коротких клинках, ты танцевала вокруг, не давая подобраться на длину лезвия, пока я не падал без сил. Мне начало казаться, что ты гораздо более сильный противник, чем я решил в момент нашего знакомства. Никому бы не советовал списывать тебя со счетов.

Ты легко спрыгнула со скалы и потянулась, разминая мышцы. Я смотрел на тебя с гордостью, и в груди разливалось привычное тепло. Так, как я чувствовал себя рядом с тобой, не сравнить ни с чем. Да, первое время ты меня раздражала и пугала, но именно с тобой я разделил товарищество и узнал, что такое настоящая дружба, верное плечо и надежный человек.

– Что, Пирр? – со смешком спросила ты, и я понял, что глазею на тебя слишком долго. – У меня что-то на лице?

– Нет, я понял, что давно не рассказывал тебе историй, – соврал я.

За эти годы мы разделили множество тайн и додумывали интересные детали к легендам из старой книги, что покоилась в недрах библиотеки моей матери. Первое время их было много, но со временем другие, более насущные беседы или дела отодвинули привычку к сочинительству на второй план. Мы предпочитали лишний час потренироваться или совершить набег на виноградник Верховного Жреца, что требовало всей собранности и внимания. Но искушение полакомиться спелыми терпкими ягодами было столь велико…

Но я и так рассказал тебе много. Про великого и славного воина Ахилла, у которого была лишь одна слабость, заключенная в его пятке. И ты смеялась до икоты, не в силах поверить в эту глупость. Про чудовище с женским лицом и змеями вместо волос. Она звалась Горгона, и взгляд ее обращал человека в камень. Ты уже не смеялась, а сочувствовала несчастной, и я всегда поражался глубине твоего милосердия. Рассказал я и о двенадцати подвигах Геракла, силача и героя, что был очень похож на нас. Наполовину человек, наполовину бог. Его отцом был Зевс, и ты предположила, что, должно быть, он мой давно почивший брат. Я долго думал об этом. Год, который мы посвятили с тобой историям Геракла, был наполнен моей неизбывной тоской. Ты легко принимала правила жизни, с радостью вспоминала отца, не беспокоилась о том, что ни разу не видела свою богиню-мать, и всецело была довольна своей судьбой. Я не понимал, откуда в тебе эта легкость. Для меня предназначение было тяжкой обязанностью и трудом. Я не чувствовал почтения к отцу, не разделял гордости других Чемпионов, но и твоей радости к жизни перенять не мог. Так и болтался где-то посредине.

– Так что? – твой счастливый