Зарычал Фридрих, кулаки сжав. Видят все — хоть счас на Якова броситься готов, а отчего — понять никто не может: что тот ему такого обидного сказал?

Но только до драки не дошло — не дерутся господа.

Люди иного, подлого сословия при сем конфузе сошлись бы немедля на кулачках али похватали бы дубины с ножичками да тут же и порешили друг дружку. Господа — нет, у тех обхождение иное, хоть результат тот же самый...

— Как же вас понимать? Уж не желаете ли вы, господин Фирлефанц, потребовать от меня извинений? — ухмыляясь, спрашивает Фридрих. Хоть и озлился он, да притом головы не потерял — хочет, чтобы Яков его вызвал, дабы право на выбор оружия за собой оставить.

И уж почти добился своего!

— Так и есть, — кивает Яков. — Коли вы не согласитесь теперь, что вы лгун и трус, да не извинитесь прилюдно, то я потребую у вас удовлетворения иным способом.

— Вот и ладно! — ухмыляется добившийся своего Фридрих Леммер. — Коли вам так угодно — я в полном вашем распоряжении. Выбор оружия, я так понимаю, за мной?.. Так я, пожалуй, выберу...

Выдержал паузу, с издевкой глядя в лицо Якова.

— Пистолеты?.. Да нет, пожалуй, не пистолеты, пожалуй что... шпаги.

А как то сказал, все с сочувствием глянули на Якова, а кое-кто безнадежно махнул рукой.

— Но, впрочем, — будто спохватился Фридрих, — ежели вы считаете себя никудышным фехтовальщиком и попросите меня о замене, я, пожалуй, соглашусь на любое другое оружие, коим с удовольствием проучу вас!

— Отчего ж — коль вы выбрали шпаги, так пусть будут шпаги, — сдавленно ответил Яков. — Назовите лишь время и место.

— Господа, господа, к чему горячиться, дуэли запрещены — коли кто о том узнает, не миновать беды.

— Если мой противник не болтун, то никто ничего не узнает, — заверил всех Фридрих Леммер. И, оглядываясь по сторонам, спросил: — Господа, кто согласится мне помочь, став моим секундантом, я ведь здесь почти никого не знаю...

И, будто они того только и ждали, в тот же миг — вызвались секунданты.

И теперь уж исправить что-нибудь было невозможно — сей спор могла разрешить лишь пролившаяся кровь... Лишь смерть одной из сторон — той или иной!..

На улице был дождь.

И стояла виселица.

Пред виселицей были выстроены в ряды двадцать сотен человек — но разве это был строй, коли большинство стояли в белых исподних рубахах и подштанниках, иные — босиком.

Но даже им было лучше, чем тем, что находились пред строем. Те стояли на коленях — побитые, растерзанные, но покуда еще живые. Они сбежали накануне, пристукнув конвоира, и теперь были пойманы.

— Да сколь можно-то — ведь дождь, ветер, померзнем все, — недовольно шептались в рядах.

Беглецы молчали — им было уж все равно.

Наконец от штабного домика подошли щегольски одетые польские офицеры — встали кучкой, переминаясь с ноги на ногу.

Зачитали приговор: за свершенный побег полагалась беглецам жестокая порка, да только конвоир, что был при них, помер, за что следовала смертная казнь.

— Что ж это за варварство такое? — охал и ахал, стоя в строю, Валериан Христофорович. — Ну выпорите, коли виновны, ну в крепость заключите — но разве можно жизни лишать за стремление к свободе! Как хотите, милостивые государи, но сие достойно гуннов.

— А как вы предлагали преступников к стенке ставить? — напомнил Мишель.

Кто-то из офицеров небрежно махнул стеком.

К приговоренным подбежали польские солдаты, подхватили их под руки, подняли, поволокли к виселице. Палач уж натирал веревки бруском мыла.

Беглецы — два красных командира — не сопротивлялись, спокойно встали под петли, на вынесенную из барака скамью. Они были так измучены бегством и последовавшим после поимки избиением, что ныне им было уж все равно, лишь бы поскорей отмучиться.

Палач набросил им на головы мешки, накинул поверх петли, замер в ожидании, оглядываясь на офицеров.

Те кивнули.

Палач быстро подтянул узлы, спрыгнул на землю, отошел на шаг, примерился и пнул по скамье, вышибая ее из-под ног жертв, — те качнулись, будто из последних сил цепляясь за опору, за жизнь, соскользнули, повисли на враз потянувшихся веревках, ноги их, руки и тела отчаянно задергались, из-под мешков раздалось какое-то захлебывающиеся бульканье.

Многие, не в силах глядеть на все это, отвернулись.

Иные истово крестились...

— Мало их рубали, ляхов — надобно было всех, чтоб под самый корень! — свирепо сказал кто-то.

В минуту все было кончено. Казненные повисли, вытянувшись, тихо качаясь на натянутых веревках.

— Вот и нас так-то!.. Сгинем мы здесь, господа — помяните мое слово! — пробормотал Валериан Христофорович. — Ей-ей — сгинем!

— Ну что вы, ей-богу, каркаете — все каркаете и каркаете — без вас тошно! — возмутился Паша-кочегар.

Экзекуция была кончена, но команды «Разойдись!» не последовало.

— Чего теперь-то стоим, уж, кажется, вволю поляки над нами поизмывались! — роптали пленные.

— Глянь-ка, глянь, то ж наши!..

От штабного барака шествовали три офицера, одетые в форму царской армии, в белых парадных перчатках, в начищенных до блеска сапогах.

— Ишь ты — вашбродие! — с ненавистью прошептал кто-то. Офицеры подошли, козырнули полякам, обернулись к пленным, обратились:

— Господа!..

В рядах недовольно загудели.

— Да-с, именно так — господа! — громко, перекрывая шум голосов, повторил бравого вида штабс-капитан, привставая на носках и размахивая правой рукой.

Мишель вдруг посерел лицом и, опустив, голову уставился себе под ноги.

— Что с вами? — поразился сей внезапной метаморфозе Валериан Христофорович.

— Нет-нет, ничего, я в совершеннейшем порядке, — уверил его Мишель, хоть на нем лица не было.

Меж тем штабс-капитан, напрягая глотку, все кричал, обращаясь к пленным красноармейцам:

— Я призываю тех, чьи души не разъела большевистская зараза, кто готов послужить своему Отечеству и вере! Хватит терпеть измывательства советских комиссаров, учиненные над русскими святынями, не отдадим на поругание красной чуме наших сестер и братьев!..

Всякому, кто готов порвать с большевизмом, мы гарантируем полное прощение, хорошее питание, одежду и немедленное освобождение из плена!

— Ишь чего — за тарелку похлебки покупают их благородия, — проворчал кто-то.

— Не бойтесь комиссаров и чекистов, сюда не дотянутся их кровавые лапы!..