– А все равно я выеб ее, выеб, выеб!..

Иола перевернулась на живот. Зад под спальником плавно перекатился, словно спокойная волна. Мацек заботливо поправил на ней спальник. Выглядела она как початок кукурузы, завернутый в красную тряпку.

– Я тебе вот что скажу, – шепнул Мацек Малышу. – Он действительно свинья. Когда мы тут были в Новый год, он подкатывался к ней. Да он ко всем подкатывается.

– Наплевать. Не бери в голову, – как мог, утешил его Малыш. – Давай лучше прикончим эту бутылку, а то я смотреть на нее уже не могу.

Но прикончить ее было трудно. Чем ближе ко дну, тем отвратительней становилось содержимое. За стеной пел девичий хор, потому как Гонсер милостиво перешел на туристско-народный репертуар, и теперь они терзали куплеты о фауне, флоре и туристских тропах. Этакий фольклорный ансамбль. Будь Гонсер трезвый, ни за что бы до этого не опустился. Я подмигнул Малышу и кивнул на стенку:

– Дамы и господа! Чародей эстрады! Маг юпитеров! И его неразлучная шестиструнная гитара, пардон, шестиструнный карабин! Это он! Гонсер!

Если он и услышал наши вопли, то голосом этого не выдал. К тому же хор все заглушал. Девушки открыли в этой песне какие-то поразительные интервалы между куплетами. И парни, видно, тоже решили принять участие, потому что сквозь щели просачивалось какое-то григорианское гудение. Но, видимо, крик все-таки пробил стену: когда мы закурили по очередной сигарете, дверь резко, как от удара ногой, распахнулась и на пороге явился газда. Уже под мухой, но еще не окосевший. Он стоял и смотрел на нас крохотными глазками, словно наше присутствие в этой комнате оказалось для него неприятной неожиданностью. Малыш был прав. Он был похож на борова. На борова с усами. Правда, не хрюкал. Но разница небольшая.

– А вы чего? Не веселитесь? Индивидуалисты?

Он хотел нас оскорбить. Но для этого мог бы даже не разевать хайло. Ибо мы, объединенные безмолвным взаимопониманием и тем часом, что провели вместе, даже не глянули на него. Малыш лежал, я тоже, Мацек сидел между матрасами, опершись подбородком о колени, и все трое молча дымили. Никто не поднял голову, никто не удостоил его даже мимолетным взглядом. Видимо, он ощутил свое несуществование, потому что сделал три грузных шага по направлению к нам, словно хотел накрыть нас своей тенью. Он встал, как недоделанный памятник, наступил на развязавшиеся шнурки, сунул лапы в карманы и чуть покачнулся.

– Так что? Не хотите веселиться?

Малыш затянулся, не спеша выпустил дым, осмотрел сигарету, точно впервые в жизни увидел ее.

– У нас траур.

Газду вновь качнуло. Вероятно, какая-то мысль собиралась прийти ему в голову, но не дошла, так как он лишь тупо переспросил:

– Траур?

– Вчера умер Бороро Намбиквара, автор научно-популярных книг, пчеловод и сайентист. Он был отцом моей матери.

Все-таки какая-то мысль, вероятно, добралась до его головы, так как он еще раз покачнулся.

– Ты… шуточки шутишь, да? Умнее всех, да?

– Я не шучу. Умер мой дедушка. Вчера я получил телеграмму.

– Где?

– В собственные руки.

Газда взвесил эту возможность, и, очевидно, она показалась ему вполне правдоподобной, так как он несколько смягчился:

– Но тогда не кричите. Одиннадцатый час уже. В ночное время на базе полагается соблюдать тишину. Ну а если не хотите веселиться, то пожалуйста. Дело ваше.

Он уже собрался уходить, уже протянул руку назад, чтобы нащупать дверную ручку, которая находилась метрах в двух от него, как вдруг увидел нашу бутылку, и на лице у него появилась вполне человеческая гримаса. Он отпустил эту дверную ручку, до которой так и не дотянулся, и шлепнулся рядом с Мацеком.

– Дайте выпить. Там уже только вино осталось.

– Это тризна.

– Ай, перестань. Тризна не тризна, выпить-то я могу. – Он схватил бутылку и отхлебнул, сколько ему хотелось. Лицо у него побагровело, он принялся ловить ртом воздух. – Самогон, – наконец выдохнул он.

– Тризна, – ответил Малыш тем же замогильным голосом.

Однако газда ничего не услышал и с присущим кретинам удовлетворением потер руки.

– А ничего, ничего… – Его заполнила радость и любовь ко всему свету. – Понимаете, не могу я вино. На почки плохо действует. Вот водка – другое дело. От нее сразу лучше становится. Чего вы так мало взяли? – Это уже был вопрос к Мацеку. – Ведь зима же стоит. А вы вино приносите. И охота вам таскать на своих горбах эту мочу.

Он приподнялся на руках, пытаясь уместить задницу на матрас.

– А это кто?

Он нащупал Иолу. Приподнял спальник, и по лицу у него расплылось радостное удовлетворение.

– Ну вот, пожалуйста. А то она у меня куда-то потерялась. Была наверху и нету. Я задремал, просыпаюсь, а ее нету. Нехорошо, нехорошо.

Шлепок по джинсовому заду прозвучал так, словно лопнул надутый бумажный пакет, ну а гогот – как гогот.

И тут Мацек (кто бы мог подумать, что у него где-то имеются пружины или что-то в этом роде) в один миг взмыл над газдой:

– Не смей к ней прикасаться, скотина! Ты, свинья! Не прикасайся к ней!

Что-то, видно, действительно было в этой харе свинячье, у всех возникали такие ассоциации. Может, определенная замедленность гримас, мин, почти неподвижность, потому что метаморфозы этой физиономии растягивались, как замедленно снятый фильм, чуть ли не в бесконечность. Вот и сейчас можно было наблюдать это: непонимание, изумление, полуоткрытый рот, округлившиеся, вопросительно вперившиеся в Мацека, потом в нас, опять в Мацека глазки, потом возникновение морщин на мясистом лбу, глазки сужаются, чтобы все осмыслить, а в самом конце узенькая, опущенная вниз щелка между губами, стиснутые зубы и далеко выпяченная нижняя губа, что означает: теперь все ясно…

– Сопля… ах ты, сопля… ты это мне…

Он даже не бил его. Он медленно приподнялся на одно колено и какое-то мгновение был похож на молящегося в костеле, потом, покачиваясь на широко расставленных ногах, поднял лапищу вверх, схватил Мацека за шиворот клетчатой рубашки, как волк зайца в русском мультфильме, и швырнул его через всю комнату. Помещение это было чрезвычайно акустическое. Как рояль. Мы думали, Мацек разбился, разлетелся на куски. О стену он ударился как-то боком, плечом и опустился на корточки. Газда перешагнул через Иолу и, наклонившись, как борец, шел к нему. Мацек едва успел, подчиняясь условному рефлексу близорукого, сорвать с носа очки и зажать их в кулаке, как тяжелая лапища опустилась на его плечо. Однако на сей раз эффект был не тот, так как рубашка, когда тело уже набирало скорость, порвалась и Мацек остался на месте, вместо того чтобы полететь к противоположной стене.

– Ах ты, сопля… ты это мне…

Теперь Газда схватил Мацека прямо за шею. Он пригнул его к полу и толкнул через всю комнату, как игрушечный автомобильчик. Пролетая, Мацек зацепился за ноги Малыша. И это было большое везение, потому что он упал и не успел расшибить голову о стену. Упал он на Иолу, которая решила притворяться до конца и только простонала и дернула задом, словно желая сбросить тяжесть. Газда освободил ее. Он опять схватил Мацека за горло, тряс и шипел в лицо неизменное «сопля, сопля», а потом опять шарахнул об стену. Такова была его метода. Бить он явно не любил. Мацека, похоже, оглушило. Раздался гулкий удар, и Мацек замер в каком-то странном положении, не то на корточках, не то на коленях, не то сидя, точь-в-точь как клоун, марионетка с обрезанными веревочками. Газда подошел ближе, чтобы осмотреть поверженного оскорбителя. Встал над этой кучкой конечностей и подбоченился: