А Свинин вдруг сказал:

— Мне, что ль, попробовать! — и, громко сопя, тяжело поднялся, вразвалку подошёл к столу.

— Валяй! — Иван уступил ему стул.

— Банк? Форо? Контру? Кто? — Свинин оглядел присутствующих.

Сели два купца — из хомутного и ножевого рядов, сенатский канцелярист и консисторский подьячий.

— Кто в банк шестым?

— Я! Я! Погодите! — загрохотало из другого покоя — как услышал-то! — и оттуда, всё и всех задевая, с рыком выскочил Зуёк. Уже без парика, всклокоченный, ещё багровей, чем был, в распахнутом кафтане, расстёгнутой рубахе, шпагу с перевязью держал в руке. С грохотом подвинул стул, плюхнулся, поставил шпагу у стола:

— Ры-ы-ы, поехали!

В другом покое был редкий гость — очень богатый заводчик Водилов, Семён Семёнов. Кого-то, видно, ждал, сидя в углу и равнодушно поглядывая на толпившихся у столов. Он никогда не играл, был в годах, сухой, всегда во всём тёмном, без украшений, парик влитой, точно собственные волосы, всегда спокойный, насмешливый. В молодости был послан царём Петром незадолго до кончины учиться в Англию, возвратившись, завёл в Москве ткацкую фабрику, ставшую очень большой и единственной в России, изготовлявшей штофы, грезеты и тафты лучше любых иноземных. Был пожалован дворянством, приглашался ко двору, и Иван полюбопытствовал, не видал ли он принцессу немецкую, привезённую в невесты наследнику Петру Фёдоровичу. Сказывали-де, что, приехав, сильно заболела, чуть не померла.

— Видал. Верно, болела, только глупость это, что от порчи, от перемены климата болела, ведь всего четырнадцать лет ей.

— Какова ж собой?

— Ныне больно худа. Одни глаза. Во, глаза! — Показал, какие большие у неё глаза. — Светло-голубые. Светло-голубые обычно, знаешь, на коровьи похожи, глупые, а у неё — острые да быстрые. И много молчит.

— Ну а наследник?

Водилов ухмыльнулся:

— Напротив — говорун. Говорун!..

Рокотали, шелестели, всплёскивались голоса, дробно постукивали бросаемые кости, потрескивали свечи, поскрипывали временами половицы. Вокруг играющих стеной стояли смотревшие и ждущие очереди. Было жарко, душно, вонюче, дымно: дым слоился над головами стоявших до потолка, и огни стенников колыхались в нём размытыми жёлтыми пятнами, как в тумане, ничего не освещая. В углах лежала полумгла. Они и разговаривали в такой полумгле, превращавшейся тенями ходивших мимо в полную колеблющуюся мглу. Даже шестисвечовые шандалы на столах, и те горели в тяжёлом спёртом воздухе всё тусклей и трескучей. Табачный дым ел глаза, саднил горло, забивал все иные густые запахи: солёных Арининых огурцов, пирожков, вина, водки, сильно напудренных париков, пота.

Водилов спросил, не знает ли Иван что-либо о великой шайке разбойников, объявившейся на Оке близ Переяславля-Рязанского, у которых, говорят, есть даже пушки и на которую хотят двинуть команду полковника Грекова.

— Как не слыхать, когда сбирается такая рать...

У картёжников возник шум, взорванный воплем Зуйка:

— Что-о-ооо! Что-о-ооо ты видел?! — И ещё сильней: — Как смеешь! Благородному человеку такие слова!!

Прорезался и отвечавший ему возбуждённый голос консисторского подьячего, но там галдели и другие, и что именно кричалось, разобрать было невозможно. Любопытствующие пошли туда, а возле Ивана появился Фрязин и, не глядя на него, шепнул:

— Мухлёж!

И показал глазами: поди туда!

Свинин как сидел за столом, так и сидел, противно скривив рот — изображал улыбку. А остальные мельтешили с другой стороны. Длинный бледный консисторский, высоко вскинув руку, чтобы все видели, махал какой-то картой, а орущий Зуёк, выпятив колесом грудь, наскакивал на него, подпрыгивал, стараясь вырвать эту карту. Теперь даже уши у него были багровые, ноздри раздуты, как у лошади, глаза вытаращил, но полный широкий купец из ножевого загораживал консисторского, отпихивал Зуйка плечом и тоже что то зло бормотал, а подьячий сипловато выкрикивал:

— Вот! Вот! Не было её! Не было! Ты подсунул! Вы заодно! Шельмуете!

— Шельмуем? Мы шельму-у-уем? Ах ты, пёс! Смерд вонючий! При-и-бью-ю-ю!

Зуёк зарычал, немыслимо разинув пасть, схватил стоявшую у стола шпагу, выдернул из ножен и выкинул вперёд. Все отпрянули, стали пятиться. Вскочил и Свинин, мигом, без всякого пыхтения вскочил и, набычившись, сжав кулаки, двинулся плечом к плечу с Зуйком на других:

— Я вам покажу, мать вашу е...

Никто и не уследил, как Иван оказался рядом с этим Зуйком, видели лишь короткий взмах руки, поручик ойкнул, шпага упала на пол, и Иван придавил её ногой.

— Не балуй! — сверкнул улыбкой. — Столько народу, а ты шпажкой балуешься, ну, зацепишь кого.

Зуёк держался за запястье, кривясь от боли, и на мгновение даже потерял дар речи, только всё сильнее надувался, багровел и пучил глаза, которые тоже сделались красными от лютой злобы. А Свинин полез рукой под кафтан, но Иван подмигнул ему и помахал, чтобы вынул руку то, не глупил.

— Ты! Ты!.. Посмел офицера! — захрипел наконец Зуёк и тут же опять в истошный крик: — Сыми! Сыми ногу со шпаги, тварь! Верни! Верни! Надругательство над шпагой! Над честью офицера!

— Остынь!

Но тот, обезумев, кинулся на Ивана с кулаками, но он опять упредил его, страшнейше саданув в низ живота, отчего Зуёк, хакнув, скорчился, ловя ртом воздух, потом взвыл, потом снова завопил:

— Ратуйте! Капитан! Выручай! Сержанты, офицера бьют!

Немного свободного пространства было только возле них, у стола, а дальше теснота, мельтешня, гудёж, в соседнем покое никого не осталось. Рослый капитан стоял близко, а сержанты выглядывали из-за голов, но ни один из них не двинулся.

— Капитан! Братцы-ы-ы!

Капитан отвернулся.

У Зуйка в горле заклокотало, захрипело, он замолк, закрутил головой, дико всех озирая. Набычившийся Свинин тоже люто озирался, всё громче сопя.

— Что было?

— Подменные карты у них. Как надо — этот подменял. Вот она другая, не из колоды. Этот знак давал, глаза закрывал, а этот менял. Я уследил.

— Врёшь, собака! — взвился опять Зуёк. — Псы! Псы!

— Это твоя карта! Сам подсунул! — проревел неожиданно Свинин. — Сам подсунул, писарское семя, чтоб других опозорить, проигрыш вернуть. За это знаешь что...

И шаг в сторону, да как хряснет консисторского по лицу. Тот отлетел, из носа брызнула кровь, на Свинина сбоку, отпихнув кого-то, прыгнул Шинкарка, свалил, а Зуёк тем временем, рыча и матерясь, опять ринулся на Ивана, тот подсек его по ногам, тоже свалили. Удары, крик, треск, возня, свечи метались, гасли, но через несколько мгновений всё и кончилось: обоих сваленных прижимали к полу Шинкарка, Волк и трое из гостей. Но Зуёк, прижатый к полу даже мордой, всё равно дёргался, извивался, пытаясь укусить державшего голову, и, матюгаясь, грозил перебить всех, что они ещё пожалеют и что «тебе, вору, конец! Будешь корчиться у меня на шпаге! Мразь! Тварь!» А распростёртый лицом вниз Свинин от полного бессилия только по-звериному свирепо хрипел. Иван приказал отвести его в лавку.