Володька безрадостно жмёт плечами:

— Не получилось.

— То есть, его взяли?! — обмираю я. — И что теперь?

— В лучшем случае лет восемь. Но по факту, думаю, не меньше пятнашки. Там же двойное убийство с отягчающими шьют.

— Но… — мысли мои разбегаются. Я в шоке. — Но, в смысле… Но ты же говорил, он решает по своим каналам? Он ведь решает, да?

— Как, Алис? Это же не то, что послать гонца купить винца. Тут личные встречи нужны, финансовый вопросы, авторитет. А он, хотя и не мальчик, конечно, но такого веса ещё не набрал. Тем более для дистанционки из СИЗО.

— И что, реально пятнадцать лет сидеть будет? — охает Ирка.

А я вдруг понимаю, что всё намного серьёзнее, и Володька умалчивает главное — пятнашкой строгача не обойдётся: таких как Димка если устраняют с пути, то глобально и навсегда. Официально, конечно, будет выглядеть как «смерть в ходе драки в камере», но кому от этого легче? И тут уж женат-не женат, ребёнок-не ребёнок, изменял-не изменял — какая к чёрту разница?

Решительно перекидываю через голову ремешок сумочки и хватаю Володьку за рукав.

— Поехали!

— Куда? — не понимает он.

— К папе, конечно! Куда ещё?

Глава 26. Любовь

Глава 26. Любовь зла долготерпит

Прошу Володьку высадить меня на въезде в посёлок и иду к отчему дому пешком — медленно, с трепетом впитывая нахлынувшие ощущения.

В горле першит от сентиментального экстаза, и взволнованно колотится в преддверие встречи сердце. Отец не в курсе, что я приехала. Его, может, вообще не окажется дома, но я всё равно не хочу предупреждать, мне словно… стыдно, за то, что уехала тогда вот так — не дав ему объясниться, но наговорив кучу обидного. Как дурная эгоистичная дитятя, которая, однако ж, едва припекло по-настоящему, прибежала не куда-ни будь, а к нему. К папе.

И всё же отец дома. И ему конечно же доложили о том, что я здесь, едва только засекли по камерам наружного видеонаблюдения, но он всё равно не спешит встречать меня у входа с караваем, не устраивает из моего возвращения события из ряда вон. Наоборот, всё происходит обыденно, словно ни в чём не бывало, словно не было этих лет разлада и брошенных в лицо жестоких претензий, вроде «Умереть должен был ты…», а всего лишь наступило очередное доброе утро.

Иду по укутанной тенями кипарисов дорожке, поднимаюсь на широкое крыльцо. На мгновенье мешкаю… и, взявшись за массивную ручку, с усилием тяну дверь на себя.

Дом, милый дом! Высокие потолки, просторные комнаты, добротный морёный дуб в интерьере, тяжёлый дорогой текстиль… И тишина. Как же, должно быть, отцу одиноко здесь одному!

Он в кабинете. Стучу. Слышу спокойное: «Да, Алиса, заходи!», и, взволнованно вытерев вспотевшие ладони об платье, делаю шаг.

Папа, как обычно в это время, сидя за своим антикварным столом читает книгу. На носу всё те же очки, одет всё в тот же элегантный домашний халат. Изменилось только то, что вместо пепельницы с дымящей сигарой на столе стоит вместительная фарфоровая кружка. Чай? Лечебный отвар?

— Привет, пап, — заминаюсь я у входа.

Он неторопливо снимает очки и откидывается на спинку кресла:

— Доброго утра, доча. Как спалось?

Мой взор стремительно затягивается слезами.

— Хорошо. А тебе?

— А я снова встал ни свет ни заря и, хоть ты тресни, — сна ни в одном глазу. Поэтому вот, — слегка подпихивает книгу, — решил замахнуться на «Историю» Карамзина. Занятно написано, надо было давно присмотреться. Кстати, Тамара уже готовит что-то вкусное, чуешь, как пахнет? Позавтракаешь со мной?

— Конечно!

Прохожу, останавливаюсь у прикрытого тюлем окна в пол. Тянет и обнять отца, но смущаюсь, и покаяться, но не знаю с чего начать. А ещё чувствую, что, несмотря ни на что, самое главное сейчас не проблема, с которой я приехала, а наши с ним отношения.

— Пап, я хотела сказать… Прости меня? Сначала я злилась на тебя из-за мамы, а потом из-за того, что перестала злиться, но думала, что ещё должна. Но на самом деле я одинаково люблю вас обоих! И я вовсе не считаю, что ты должен был… Ну… вместо неё, в той аварии. Это в сердцах вырвалось, прости! Просто… — подбородок предательски дрожит, — просто мне до сих пор больно вспоминать, как плакала мама, когда ты ушёл, и я… — Замолкаю, чувствуя, что ещё слово, и рыданий точно уже не сдержать.

Отец неторопливо обходит стол и, встав рядом со мной, обнимает одной рукой, уютно утыкая лбом в своё плечо. От него по-прежнему пахнет тем самым, его любимым одеколоном и каким-то особым, присущим только нашему дому ароматом размеренности и стабильности. И мне становится вдруг тепло и надёжно, как в глубоком детстве. Обнимаю его в ответ, прижимаюсь.

— Это моя вина, Алиса, — вздыхает отец. — Выбирая между своей любовью к твоей матери и твоей любовью ко мне, я выбрал первое. Тогда казалось, что это поможет мне однажды вернуть вас обеих, и так оно вроде бы и случилось, но… Сейчас-то я понимаю, что с самого начала был не прав. Что должен был отпустить твою мать из сердца и бороться исключительно за твою любовь.

— Не поняла? — удивлённо поднимаю я голову.

Он целует меня в лоб — так тепло, по-отечески, словно делал это всю мою жизнь, каждый Божий день, без единого пропуска, и отойдя к сейфу, вынимает из него бумажную папку на шнурочках. Кладёт на стол, прижимает ладонью.

— Честно сказать, до сих пор не уверен, что стоит это делать. И, может, и не стал бы, но чертовски устал от этой недосказанности. Оба мы с тобой устали. А потому, пусть будет правда. Горькая, но честная.

Двигает папку ко мне.

— Что там?

— Распечатка личной СМС-переписки пятнадцатилетней давности. Твоей мамы.

В душе появляется странный тревожный холодок.

— С кем?

Отец двигает подбородком, вздыхает:

— С любимым мужчиной. Но не со мной, нет! Я вообще не понимаю каким чудом умудрился получить то, о чём не мог даже мечтать — ветренную девчонку на двадцать лет младше, такую юную, свежую и красивую, что оторопь брала от её близости. Влюбился, как безумный. Женился, всё ей дал, боготворил, на руках носил… Но сказка была недолгой, а итог…