— Если война немедленно не закончится, — сказал я Эгле и Эльвире, — мы все превратимся в бандитов. — Я это сказал так, чтобы посмотреть, как они засуетятся. И добавил: — Достанется домам буржуа, виллам генералов, которые снюхались с немцами.

Позже, когда я рассказал об этом Кате, она посоветовала мне прекратить. От Дино, который все время проводил на улице, я узнал, что мимо «Фонтанов» проходит много людей, кое-кто попадался на глаза и мне — все бородатые, оборванные, голодные. Там всегда находилась Джулия или жена Нандо; беженцы, болтая обо всем, обменивались новостями, жадно поедая хлеб. Дино мне поклялся, что там побывал даже англичанин, военнопленный, который мог сказать только «привет».

Этот уже привычный беспорядок, эта молчаливая, барахтающаяся лавина людей были как бы отдушиной, скверной компенсацией за нестерпимые новости по радио и в газетах. Бесполезная и размеренная война бушевала вдали. На этот раз, но без надежды на спасение, мы вновь попали в прежние руки, которые теперь уже стали более опытными и на них было больше крови. Вчерашние легкомысленные хозяева зверствовали, защищая свою шкуру и свои последние надежды. Для нас спасение было только в беспорядке, в крушении всех законов. Быть схваченным и опознанным означало неминуемую смерть. Мир, любой мир, который летом казался желательным, теперь выглядел издевательством. Нужно было испить эту нашу судьбу до дна. Какими далекими казались теперь воздушные налеты. Начиналось что-то пострашнее ночных бомбежек и пожаров.

Я слышал, как об этом говорили в остерии в Пино, куда я заходил тайком, потому что она лежала у всех на пути. Я прислушивался и приглядывался, нет ли там немцев или фашистов. Как-то утром я увидел там солдата в потертом плаще на голое тело, на нем еще оставались солдатские башмаки и обмотки. Это был парень из Тосканы, в глубине его глаз крылась усмешка. Он говорил, болтал с посетителями, рассказывая о своем побеге из Франции[9], о десяти днях бегства, называл товарищей, смеялся, надеясь добраться до Валдарно. Он не просил ни еды, ни питья. Он был бледным, обросшим, но уже договорился с косоглазой, закутанной в тряпки девицей из заведения, которая из-за стойки поедала его глазами.

— Долину охраняют эти ублюдки, — рассказывал он. — По открытой местности ни за что не пройдешь. Стреляют. Я видел много сожженных деревень.

— Но в горах же нет войны, — сказал кто-то.

— Какая там война… Каратели, — пояснил другой. — Деревня прячет солдата, и немцы ее поджигают.

— Как-то ночью, на мосту… — продолжал тосканец, украдкой поглядывая на девушку.

Все, глотая слюни, слушали его. Тосканец, развеселившись, попросил закурить. Начались рассказы. Заговорили посетители, мирные крестьяне. Леденящие душу, невероятные истории об арестах женщин и детей только для того, чтобы схватить мужчину, об избиениях, завершавшихся прыжками в лестничный колодец, об угрозах и грабежах, о трупах на площади с окурком во рту.

— В войну было лучше, — говорили все. Но все знали, что это и была война.

— Будем надеяться, что хорошая погода удержится подольше, — сказал тосканец.

Я часто бродил в одиночестве по знакомым дорогам, избегая остерии «Фонтаны», Дино, Кате и их разговоров, но речи и тревога, с которыми мы уже свыклись, теперь возникали повсюду, их подстегивало невероятное беспокойство, остатки надежды, все еще допустимый эгоизм. Сейчас, когда и те дни кажутся сном и почти нет смысла в спасении, в глубине всех встреч и пробуждений таятся отчаявшийся мир и радостное удивление, что прожит еще один день, еще один час. Уже больше ни к кому, ни к себе, ни к другим не относятся с почтением, но бесстрастно всех выслушивают.

Хотя я этого и не желал, я просыпался на рассвете и бежал к радио. Ни с Эльвирой, ни с ее матерью я об этом не говорил. Просматривал газету. Каждая новость на месяцы отодвигала окончание войны. Раскинувшийся внизу Турин меня пугал. Теперь пожаров и разрушений было уже недостаточно, чтобы испугать нас. Война пришла к нам, в наши дома, на наши улицы, в тюрьмы. Я думал о Тоно, о его большой, опущенной голове и не осмеливался спросить себя, что же с ним будет.

Эльвира и ее мать, мрачноватые, но снисходительные относились ко мне по-матерински. В этом доме был покой, прибежище, теплота, как в детстве. Иногда по утрам, глядя из окна на верхушки деревьев, я спрашивал, сколько же будет длиться это мое благоденствие. Белые, чистые занавески, за ними темная листва и далекий склон, где среди лесов прятался луг и, может быть, кто-то, замерзая, спал там под открытым небом. Сколько лет каждое утро я видел этот луг, покрытый зеленой травой или холодным снегом? Будет ли все это существовать потом?

Я пытался заниматься, читать книги. Думал взять к себе Дино и обучать его. Но и Дино был частью мира, в котором все перевернулось, Дино был скрытен, неуловим. Я заметил, что он более охотно оставался с Фонсо или с Нандо, чем со мной. Я попросил Кате каждое утро отправлять его в усадьбу, чтобы он не болтался один по улицам — сидя со мною за столом, он мог бы учиться. Тем более, что школы все равно не откроют.

В тот вечер уже было прохладно. Мы сидели на кухне среди кастрюль и тарелок. Фонсо не было, не было и девушек. Без Фонсо разговор не клеился. В те дни, кроме него, никто больше не говорил, чтобы поспорить. Когда мы засветло собирались вместе, я украдкой на них посматривал: на ухмылки Дино, на молчащих женщин… Самыми живыми, смелыми были глаза Нандо, эти молодые глаза, в которых война не оставила своего следа. Теперь его жена была беременна, и к политическому зуду примешивалось беспокойство за нее.

— Профессор, вы будете учить моего сына? — спрашивал он, смеясь, но его веселье было натужным, беззащитным; жена смотрела на нас, надувшись.

Отсюда я уходил, как только раздавался стрекот кузнечиков. В этих местах комендантского часа не было, но все многочисленные тропинки горели у меня под ногами. На дорогах, ведущих в Турин, по ночам трещали нахальные выстрелы, раздавалось «кто идет?» бандитов, следивших за порядком, сейчас игра и насмешка пахли кровью. Я думал о Тоно, уже попавшем в их руки, о выражении лица Фонсо, когда он заговаривал о нем. Фонсо появлялся в «Фонтанах» неожиданно, иногда даже днем; я спросил его, не изменили ли режим работы завода специально для него. Он прищурил глаза и вытащил пропуск рассыльного и ночного сторожа на двух языках. Из всех он был единственным, кто не нервничал в тот последний месяц, а его злые шутки стали более точными и смешными. Его прежние несдержанные выходки, легкомысленная и агрессивная болтовня сменились теперь язвительными улыбками. Было ясно, что у него есть работа, определенная задача, которая его полностью поглотила, но о которой он не говорил. «Было бы время, я охотно бы поболтал, но я занят».

Как-то вечером, когда Фонсо не было, мы вели беседу о войне, рассматривая карты в газетах и в атласе, который я принес, чтобы показать Дино. Все остальное, что я делал для него, его больше не интересовало, давно все его мысли были устремлены в город, где каждый вечер пропадали Фонсо и другие парни, где царили комендантский час, немцы, война. Общение с Фонсо, рассказы Нандо о партизанской войне на Балканах, отдаляли его от меня и от женщин. Нандо поведал нам жуткие вещи о засадах и карательных экспедициях в горах Сербии. «Повсюду, куда приходят немцы, все кончается так. Народ начинает их убивать».