– Значит, Касымов говорил и писал неправду?

– Не знаю, для чего ему это понадобилось. Понятия не имею.

– Понимаю… – Зара кивнула, внимательно на него глядя. – Понимаю…

Очевидно, она считала, что Олег из скромности отказывается от приписываемых ему подвигов. Единственный близкий ему здесь человек не верил Печигину, и, заглядывая в её глубокие глаза, он видел, что ничего не может с этим поделать. Она согласится со всем, что он ей скажет, но её внутренней уверенности ему не поколебать: в какой бы своей слабости, трусости, даже низости он ей ни признался, Зара всё равно будет видеть в нём борца и героя. Обнимая её этой ночью – на короткое время это представилось ему единственным способом обрести что-то вроде доверия, – он ни на минуту не забывал, что она принимает его за кого-то, кого он не мог себе даже вообразить.

На следующий день Олег был у Касымова. Была суббота, у Тимура выдался редкий выходной, он только что отобедал и, развалясь на курпачах, курил чилим. В воздухе висел едкий терьячный запах. Предложил закурить Печигину, тот отказался – сейчас ему было не до этого.

– Почему ты мне не сказал, что бывший хозяин дома арестован?!

Касымов сделал глубокую затяжку, потом не спеша выдохнул дым, окутав свою большую, блестящую от пота голову клубящимся облаком.

– Арестован? Надо же! Какая неприятность. Только мне-то откуда об этом знать? Думаешь, мне докладывают обо всех арестованных в Коштырбастане?

– Он был старшим референтом министра. Арест такого человека не мог пройти незамеченным, тем более тобой. Когда на границе задержали моего попутчика в поезде, ты знал об этом уже на следующий день!

– Ну хорошо, допустим, я знал, что бывший жилец твоего дома был отдан под суд как один из организаторов заговора двенадцати, о котором ты, кстати, мог читать в газетах. Что с того? Тебе-то это зачем?

– Я читал о каком-то заговоре семерых… Или шестерых? Уже не помню…

– Это был совершенно другой заговор, гораздо раньше! Видишь, ты ни черта в этом не понимаешь!

– Что стало с его семьёй?

– Тебе-то какая разница? Все живы-здоровы, можешь не переживать. Отправлены в специальное поселение, где содержатся семьи государственных преступников. Ты забываешь: идёт скрытая безжалостная война, не затухающая ни на минуту! Или они, или мы – побеждённые будут уничтожены! Действительной расстановки сил до конца не знает никто: вчерашний союзник завтра может оказаться врагом. Я же ещё в первый день твоего приезда сказал тебе: мы находимся на передовой. Она проходит повсюду, тыла здесь нет, и спрятаться некуда!

В комнату, рассекая шёлковыми рукавами халата голубые пласты дыма, вошла с тарелкой плова Лейла. Улыбнулась Печигину, поставила перед ним тарелку и задержалась, ожидая, что муж предложит остаться, но Тимур только поймал её маленькую руку, вытер потный лоб рукавом её халата, поцеловал в ладошку и сделал пальцами едва заметный жест, достаточный, чтобы она поняла, что мужской разговор не нуждается в её участии. Не сказав ни слова, Лейла вышла, и взвихренный её движением дым скоро вновь распластался плавными волнами.

– Ты, однако, неплохо на этой своей передовой устроился! Лежишь себе тут, покуриваешь, дыню с персиками наворачиваешь…

Касымов улыбнулся, пододвинул Олегу вазу с персиками.

– Правильно организованный человек может чувствовать себя легко и даже беспечно и на передовой, ни на секунду не забывая о боевых действиях, тогда как человек заурядный о войне не помнит, а то и вообще не догадывается, но лёгкость для него всё равно недостижима: заботы и тревоги снедают его постоянно.

– Ты, значит, правильно организованный человек, а я, выходит, неправильно?

– Не ты один. Всякий человек – существо из элементов, созданное их ненадёжным и временным сочетанием. Известно ли тебе, что ангелы испытывают отвращение, приближаясь к человеку, из-за того, что вынуждены воспринимать своим ангельским обонянием исходящий от него смрад непрерывного гниения? Так пишет ибн Араби, которого ты, конечно, не читал.

– А приближаясь к тебе, ангелы, значит, чувствуют одно благоухание?

– Напрасно иронизируешь. Я правильно организованный человек, потому что понимаю значение Народного Вожатого, смысл его слов и дел, его роль в наше время. Это понимание несёт с собой внутренние перемены, о которых ты даже не подозреваешь…

Пухлая рука Тимура с перстнями на безымянном и указательном зависла в задумчивости над вазой, выбрала один из шести громадных персиков, и Касымов впился в его розовый бок, с хлюпаньем втягивая в себя стекающую густым соком по подбородку персиковую плоть.

– Ладно, может быть, и не подозреваю…. Но сейчас меня интересует совсем другое. Скажи, это ты был автором предисловия к моему сборнику на коштырском?

Тимур молча кивнул с таким видом, точно об этом и спрашивать было нечего: кто ещё, кроме него, мог написать в Коштырбастане предисловие к стихам Печигина?

– Тогда ответь, для чего тебе понадобилось сочинять обо мне все эти небылицы?

Касымов глядел непонимающе, даже жевать перестал.

– Зачем было писать, что я ходил на демонстрации, сидел в тюрьме, лежал в дурдоме? Для чего было делать из меня революционера?

– Ах, ты об этом…

Тимур засмеялся, колыхаясь всем телом, зашёлся таким довольным смехом, что недожёванный персик едва не выскользнул у него изо рта.

– Да просто так, – сказал, с трудом успокоившись. – Мне так интересней. Захотел – сделал революционером, а мог бы и контрреволюционером. Ты кем больше хочешь быть: революционером или контрреволюционером?

– Самим собой. И больше никем. Чужая биография мне не нужна. Ни на чьи гражданские подвиги я не претендую.

Новые взрывы безудержного смеха, точно в глубинах содрогавшегося Тимурова тела детонировали один от другого склады залежавшегося хохота. Очевидно, воздействие терьяка заключалось в том, что стоило ему взглянуть на упорно сохранявшее серьёзность лицо Печигина, и он вновь начинал покатываться. Чем серьезнее был Олег, тем веселее становилось Касымову.

– Самим собой! Не могу! Уморил! Самим, говорит, собой! На лучше, поешь персик…

Дым терьяка проникал в Олега с воздухом и, видимо, незаметно как-то действовал и на него, щекоча ноздри, гортань. Внутри возникали муторная подвешенность и неприятное ощущение незамкнутости. Хотелось увидеть себя со стороны, чтобы понять, что же такого смешного находит в нём Касымов. Собственная серьёзность и в самом деле начинала казаться Печигину комичной, но он понимал, что, если засмеётся с Тимуром или хотя бы только улыбнётся, это будет его капитуляцией. Касымовский хохот отзывался в нём щекочущим эхом, губы сами расползались в соглашательскую усмешку, но он крепко сжал их, как на допросе.

– А ты не задумывался, кому ты сам по себе нужен – хоть здесь, хоть там, у себя в Москве? И что это вообще значит – «самим собой»? Когда мы с тобой, помнишь, стёкла на стройке били, ты уже был самим собой или ещё нет? А когда с этим своим гением – забыл, как его звали, всех вас, гениев, не упомнишь – нажирался в стельку, в этот момент ты собой был или не собой?