– Это всё казуистика, Тимур, не имеющая значения.

– Ещё как имеющая! Ещё какое значение! Потому ты и не можешь понять Народного Вожатого, что вцепился зубами в своё жалкое «я», которое в действительности есть лишь нажитый за жизнь случайный хлам, мусор памяти, прилипший к тебе и тянущий назад!

– Ну хорошо, пусть так, и всё-таки: для чего ты выдумал все эти мои подвиги?

– Для чего? Думаешь, кто-нибудь стал бы без этого покупать твои стихи? Если бы я не написал предисловия, не сделал телепередачу, не представил тебя как переводчика Гулимова, после чего статьи о тебе посыпались уже без моего участия – хотя и под моим наблюдением, – если б не это, ни один экземпляр твоего сборника не был бы продан! Все эти твои сны и прочее нужны здесь не больше, чем в Москве. Стихи без биографии вообще никуда не годятся! Людям подавай страдания, политику, драму, борьбу, тогда в придачу они проглотят и стихи. И даже решат, что они им нравятся.

– Зачем тебе вообще приспичило делать из меня известного поэта?

– А как же?! Разве поэзию Народного Вожатого может переводить непонятно кто, никому неведомый ремесленник? И ладно бы на какой-нибудь суахили, но на русский, язык нашего важнейшего геополитического партнёра… Нет, братец, ты не осознаёшь всей значимости события. И потом, разве мне трудно? Хотел быть великим поэтом – пожалуйста! Чего для друга не сделаешь? Да и дело яйца выеденного не стоит. Захотел – получи. У нас в Коштырбастане с этим просто.

– Я никогда не хотел быть непременно великим… Мне даже слово это как-то неприятно.

– А кем же ты, интересно, хотел быть?

На языке Олега вновь вертелось «самим собой», но он чувствовал, что это вызовет новый взрыв хохота. Касымов уже смотрел на него с неявной усмешкой, прячущейся пока в подвижных ямочках жующего очередной персик лица.

– Просто…

Слова ускользали, мысли сделались слишком быстрыми – не уследить. Вместе с запахом терьяка подозрительная, предательская лёгкость вплывала в Печигина, и вот уже само собой подумалось: Тимур, конечно, написал в своём предисловии чушь, но какое значение имеет здесь, в Коштырбастане, то, что он делал или не делал в Москве? Москва с её толпами и политикой, с её нескончаемой давкой людей, идей и честолюбий была отсюда так далеко, и Олегу казалось сейчас, будто он покинул её настолько давно, что происходившее там было словно бы не с ним, – так стоило ли из-за этого переживать? Развалившийся на курпачах Касымов, поглаживая шёлковый пояс чапана, всем своим видом показывал, что переживать вообще не стоит.

– Что значит «просто»?! Даже приблизительное представление о подлинном величии не способно возникнуть в твоей голове! Все вы там, что в Москве твоей, что в Европе, живёте так скученно и тесно, стираясь друг о друга от тесноты до полной неразличимости, что истинному величию негде между вас поместиться: всё у вас рядится в серое и прячется в обыденность, даже власть. Только на коштырских просторах ещё осталось место для величия!

Касымов поднял чилим и предложил Олегу:

– На, затянись. Это расширит твои горизонты.

Рука Печигина потянулась к антикварному инкрустированному чилиму, но он остановил себя: это было бы сдачей последней позиции, окончательным отказом от себя, признанием того, что он во всём согласен с Тимуром. Олег отстранил резной мундштук.

– Как хочешь, – Тимур пожал плечами. – Кстати, забыл сказать: наша несравненная, бесподобная и единственная зовет нас к себе на дачу. Специально просила, чтобы я передал тебе.

– Ты это о ком?

– Наша знаменитая певица. Или ты уже забыл концерт, где она пела песни на стихи Народного Вожатого? Кстати, дачу на новом водохранилище подарил ей он. Имей в виду, от таких предложений не отказываются.

– Что ж, поехали.

– Возьмёшь с собой Зару?

Олег посмотрел на Касымова и понял, что отпираться бесполезно, да и незачем: тому давно всё известно. Он кивнул.

– Если, конечно, она сможет поехать.

Тимур весь расплылся в довольной улыбке.

– А у тебя губа не дура! От Динары, профессионалки, отказался, а Зару, наше заглядение, гордость редакции, солнышко наше, взял да и прибрал к рукам. Половина моих журналюг ей вслед засматривались, да и сам я, грешным делом, бывало, о ней подумывал, а она, видишь, тебя выбрала. И за что только вас, поэтов, женщины любят?

Касымов наклонился к Олегу и, смеясь, обнял за плечи. Из-под чапана на Печигина дохнуло густым, настоявшимся, горячим коштырским духом, которого не скрыть никаким одеколоном. Но этот запах был ему уже привычен.

Выехали рано утром. Ни детей, ни жен Тимур с собой не взял. Олег спросил, почему, Касымов в ответ ударил себя ребром ладони по короткой толстой шее.

– Допекли! Лейла вчера после твоего ухода истерику закатила, я не выдержал, сорвался на Зейнаб, та в слёзы… В общем, надоели. Пошляки говорят, что все женщины одинаковы, – на то они и пошляки. Женщины, конечно, все разные и по-разному прекрасны – но одинаково невыносимы! Имею я, вкалывая на четырех работах, право на отдых? Имею или нет?

Откинувшись на сиденье рядом с водителем, Тимур полуобернулся к сидевшим сзади Печигину и Заре. Близость и непривычная откровенность начальника, на которого она привыкла смотреть снизу вверх, как на небожителя, спускавшегося в редакцию с заоблачных вершин власти, где определялся ход истории, стесняли Зару, она явно чувствовала себя скованно. Олег обнял её, чтобы ободрить.

Сверкающая на солнце дорога шла через пыльные селения поселкового типа. Несколько раз Олег замечал проносившуюся мимо надпись на глиняной стене: «Продаётся дом» – последние русские уезжали из Коштырбастана. Потом начались разделённые арыками поля, и в каждом – одна или несколько затерянных в пространстве женских фигур с кетменями, равномерно сгибавшихся над грядками. Ни одного работающего в поле мужчины Олег не увидел. Попадалась скотина на привязи, но если коровы и овцы, как им и подобает, тупо жевали траву, то одинокие грязноватые ослики поразили Олега тем, что часто стояли на раскалённом солнце неподвижно, в остолбенелой задумчивости, словно, упёршись в невозможность быть дальше ослом, упорно ждали перемены своей участи.

Пустыня началась незаметно, просто постепенно исчезло всё, что было до этого: и дома, и поля, и женщины с кетменями, и ослики. Остались только мелкие серые камни, режущие глаз острым блеском, и пыль. Пыли становилось всё больше, пока не оказалось, что это уже не пыль, а песок, расстилающийся по обе стороны дороги, – и, кроме него, ничего больше нет.

Сначала пустыня была совсем плоской, потом одна за одной стали наплывать волны невысоких барханов. Касымов воодушевился:

– Вот она, родная! У меня каждый раз прямо горло перехватывает, когда в пустыню въезжаю! Тебе этого не понять, для этого нужно родиться коштыром. Её трудно полюбить, на первый взгляд тут и любить нечего, и, только прожив рядом с ней годы, постигаешь, что она живая, она движется, дышит! Здесь всё постоянно меняется, она только кажется всегда одинаковой. А какие здесь ночи, закаты, рассветы! Но главное не это, главное – в ней никогда не бываешь одиноким! Не то что среди людей! Ты не поверишь – я могу с ней разговаривать! Мысленно, как с самим собой. Когда устаю от всего, я иногда приезжаю сюда один – побродить, подумать. И она мне всегда отвечает! Самые важные мысли открывались мне в пустыне!