застывшей корнелевской славой. Принцесса Клевская видит, что за будущее ее ждет; она отказывается от участия в этой бесовской игре и, удаляясь от Двора, бежит от мира романа и метафизической заразы.

Глава VIII

Мазохизм и садизм

Множество раз наступив на одни и те же грабли, господин понимает, что объекты, которые даются в руки, не представляют для него никакой ценности. Поэтому он переключается на объекты, путь к которым ему заграждает неумолимый медиатор. Господин ищет непреодолимого препятствия – и, как правило, всегда находит.

Человек отправляется на поиски клада – зарытого, как он полагает, под неким камнем. Свернув один за другим целую гору камней, он ничего не находит. Несмотря на усталость, отказываться от этого тщетного предприятия он не хочет, потому что клад весьма ценен. Поэтому он посвящает себя поискам камня, который не сможет поднять: именно на него возложит он все надежды, именно на него истратит остаток сил.

Мазохист, а именно о нем мы только что говорили, – это, в первую очередь, пресытившийся господин. Это человек, который после непрерывной череды успехов – иначе говоря, непрерывной череды разочарований – пожелал неудачи; лишь она способна явить ему подлинное божество – медиатора, подступиться к которому невозможно. Метафизическое желание, как мы знаем, всегда ведет к рабству, неудаче и стыду. Стоит этим последствиям стать неотвратимыми, как субъект, в своей причудливой логике, пытается их приблизить. Подгоняя свою судьбу, мазохист соединяет в одном моменте разрозненные до сих пор этапы метафизического процесса. Если в «обычном» желании подражание порождало препятствие, то теперь само оно порождает подражание.

К мазохизму приводит господство, но еще более верный путь к нему – рабство. Не будем забывать, что в механическом препятствии, каким является для него желание медиатора, жертва внутренней медиации неизменно угадывает враждебное намерение. Человек шумно выражает свое негодование, но в глубине души чувствует, что был наказан заслуженно. Враждебность медиатора всегда кажется нам хоть немножко, но обоснованной, потому что мы по определению всегда ставим себя ниже тех, чье желание копируем. Подтверждая их превосходство, встреченные нами препятствия и презрение лишь удваивают наше желание. Отсюда – всего шаг до того, чтобы выбирать медиатора не по тем позитивным качествам, которыми он якобы обладает, а по препятствию, которое он воздвигает у нас на пути; и сделать это тем проще, что субъект презирает себя уже заранее.

Что бы ни делал субъект даже с «обычным» желанием – все в итоге оборачивается против него, но связи между несчастьем и желанием он, в своем неведении, не замечает. Мазохист эту необходимую связь между несчастьем и метафизическим желанием видит, но отказываться от своего желания не спешит. Впадая в еще более удивительное заблуждение, чем прежде, он решает, что стыд, неудача и рабство суть не естественные следствия безобъектной веры или его собственного абсурдного поведения, но знаки божественности и непременное условие метафизического успеха. Отныне основой для достижения автономии субъекту будет служить сам крах: стремление стать Богом он выстраивает на бездне.

В своей книге «Любовь в западном мире» Дени де Ружмон отмечает, что всякая страсть питается от встреченных ею препятствий – и увядает, коль скоро те отсутствуют. Поэтому, говорит он, желание всегда отталкивается от препятствия. Приводимые в этой работе наблюдения примечательны, но принцип объяснения нам на данном этапе уже кажется неудовлетворительным. Если вместо живого отношения двух индивидов синтез приводит к объектам или абстрактным концептам – значит, он не завершен. Даже притом, что мазохисты ищут себе препятствий, ставить их на первое место не следует. Поиск медиатора утрачивает непосредственность, но именно ему служит опосредующее препятствие.

На острых стадиях внутренней медиации субъект презирает себя настолько, что уже перестает доверять собственным суждениям. Он кажется себе бесконечно далеким от высшего Блага и полагает, что сияние этого Блага никогда его не коснется. Отличение медиатора от обычных людей дается ему с огромным трудом. Ценность того единственного, чем он владеет, определяется его мазохизмом; это единственное – он сам, и ценность эта равна нулю. Мазохист судит других по тому, насколько проницательными в его отношении они ему кажутся: он отворачивается от выказывающих к нему нежные чувства – и напротив, жадно стремится к тем, чье презрение свидетельствует – или будто бы свидетельствует, – что они не принадлежат, в отличие от него, к племени проклятых. Будучи мазохистами, мы выбираем себе медиаторов не из тех, кто вызывает в нас восхищение, а из тех, у кого вызываем – или будто бы вызываем – отвращение мы сами.

С точки зрения метафизического ада рассуждение мазохиста выглядит безупречным образчиком научной индукции. Именно оно, может статься, и является архетипом индукционного рассуждения в принципе.

Приводя примеры мазохизма в Главе II, мы видели, как унижение, бессилие и стыд, иначе говоря – препятствие, – определяет выбор медиатора. Именно noli me tangere[76] Германтов пробуждает в Марселе яростное желание «быть принятым». Этот же процесс имеет место и в случае с подпольным человеком и ватагой Зверкова. В эпизоде с офицером препятствие фигурирует в смысле самом что ни на есть буквальном, поскольку этот нахал заставляет подпольного человека сойти с дороги. У романистов внутренней медиации мы повсюду находим подтверждения правоте Дени де Ружмона: «Из всех препятствий мы предпочитаем… самое серьезное. Это вернейшее средство распалить страсть». Описание весьма точное, но к нему нужно прибавить, что ценность такого препятствия обусловлена тем одним, что оно отсылает к божественному присутствию медиатора. Марсель подражает речи и манерам Альбертины, так что перенимает даже ее вкусы. Подпольный человек гротескно пыжится копировать бахвальство своего обидчика. Изольда была бы не столь привлекательна, не будь она предназначена королю; именно к королевскому достоинству в глубине души стремится Тристан. Медиатор остается сокрытым, потому что миф о Тристане – это первая в мире романтическая поэма. Лишь гениальным романистам удастся осветить потаенные глубины западной души и открыть всецело подражательную сущность страсти.

От прочих жертв метафизического желания мазохиста отличают одновременно и бóльшая трезвость, и бóльшая слепота. Большая трезвость – причем того рода, который встречается сегодня все чаще, – потому что он единственный, кто видит связь между внутренней медиацией и препятствием; большая слепота – потому что вместо того, чтобы сделать из этого осознания напрашивающиеся выводы – иными словами, вместо того, чтобы бежать от извращенной трансцендентности, – он парадоксальным образом пытается удовлетвориться погоней за препятствием, навлекая на свою голову несчастье и неудачу.

Источник этой губительной ясности, которая характеризует предельные стадии онтологического недуга, легко обнаружить: это приближение медиатора. Рабство – это всегда крайность в желании, но первоначальная удаленность этой крайности не позволяет субъекту желания ее разглядеть. Затем она становится видна все яснее, потому что по мере сокращения дистанции между субъектом и медиатором метафизический процесс ускоряется. Поскольку медиатор все ближе и ближе, а сам по себе его свет исцелить онтологический недуг не способен, любое метафизическое желание тяготеет к мазохизму; такой свет дает жертве всего только средство приблизить роковую эволюцию. Всякое метафизическое желание движется к истине о самом себе и к осознанию этой истины субъектом желания; мы говорим о мазохизме, когда субъект входит в свет истины сам и усердно работает на ее пришествие.

Мазохизм основывается на глубоком, но все-таки недостаточном понимании метафизической истины – понимании искаженном и извращенном, которое