Разумеется, для того, чтобы именно это и именно так произошло, перевод должен был стать для меня (и для моих сверстников и друзей, потому что было нас как минимум двое) чем-то вроде религии. Или, вернее, служения. Хотя порой мы и бывали циничны, как истинные жрецы.

Одна из последних переводных книг, в которых мне довелось поучаствовать, — однотомник Ницше. Я переводил стихи и был редактором раздела поэтических переводов. Переводы моего сверстника и друга, одного из тех, с кем мы когда-то начинали, мною уже скрепя сердце одобренные, вызвали негодование издательского редактора.

— Я не могу это печатать! — возмущался он. — Это не перевод, это испорченный подстрочник!

— Это нарочито, это сознательно испорченный подстрочник, — без особенной убежденности возразил я. — Здесь есть сверхзадача. Это надо печатать.

Отстояв переводы, я почувствовал себя не жрецом, а пожилым мафиози. Из тех, что своих не сдают. Книга вышла в аккурат к расстрелу Белого дома, а потом была переиздана почему-то в Калининграде и недавно у нас, в Питере. Перед разговором со мной о ставке гонорара за переиздание главный редактор «Азбуки» проглядел мои литературные фельетоны.

— Как вы пишете, Виктор Леонидович, — с деланым восхищением сказал он. — Вы ведь так про любого можете?

— Про любого.

— И про все что угодно?

— Про все что угодно!

Он вычеркнул из договора одну ставку и вписал другую, более крупную. Но не «ахматовскую» — как называлась высшая ставка за поэтический перевод в годы застоя. Далеко не «ахматовскую».

Все годы застоя — а в другие я поэтическим переводом не занимался — «высокое искусство» было чем-то средним между служением и кормлением. Вернее, и тем и другим одновременно. И слава богу, что так. Вот вы откроете неоднократно переиздававшегося Байрона и увидите, что две идущие подряд «восточные повести» переведены соответственно Ю. Петровым и В. Топоровым.

В. Топоров, ваш покорный слуга, тогда двадцатипятилетний, выиграл конкурс на перевод Байрона, с чем, собственно, и вошел в не слишком гостеприимные переводческие «круги». А Ю. Петров, сиречь Юлий Даниэль (печататься даже как переводчику под собственным именем ему было запрещено), получил заказ по выходе из лагеря — и это стало высшим проявлением смелости со стороны литературной общественности (позднее, впрочем, она не решалась и на такое).

Мы столкнулись и познакомились с Даниэлем у кассы Худлита — знаменитый диссидент и входящий в моду молодой переводчик, — и встреча эта имела, на мой взгляд, весьма символический характер. Для полноты картины не хватало разве что переводчиков «с малоросского на еще менее русский» и «с нанайского на сберкнижку»; вернее, они, конечно, стояли в той же очереди, но мне не запомнились. А нечаянный и произвольный псевдоним Даниэля горько аукнулся замечательному ленинградскому переводчику Сергею Владимировичу Петрову, в свою очередь и без какой бы то ни было вины (кроме участия в институтском кружке по изучению скандинавских языков) репрессированному лет на двадцать.

Петров (настоящий), однако же, не утратил чувства юмора. Стоило мне вслед за ним перевести стихи Рильке, как он провозгласил: «Что написано Петровым, того не вырубишь Топоровым!»

Помню разговор по телефону, состоявшийся в моем присутствии. Издательский редактор — и сам суховатый, но безукоризненный поэт-переводчик — Морис Ваксмахер оценивал прочитанные им переводы Давида Самойлова:

— У вас, Дэзик, вышли изумительные верлибры. Даже лучше, чем в оригинале. Да к тому же в оригинале это не совсем верлибры. Местами похоже на четырехстопный ямб. Собственно говоря, сплошной четырехстопный ямб. И парная рифмовка на точных рифмах. Но верлибры у вас получились изумительные.

— Мне бы верлибры, да с подстрочника, да побольше, да чтобы заплатили поскорее, — это уже из репертуара Евгения Винокурова (в разговоре с тем же Ваксмахером).

Я долго и упоенно переводил нидерландского поэта-верлибриста Люсеберта. И мне, не совсем безосновательно, казалось, что публикация этих переводов должна стать литературным событием. Издательский редактор, дама рафинированная и сердобольная, сообщила мне, что книга «переехала» в планах на год. И, увидев выражение моего лица, поспешила утешить:

— Не огорчайтесь, Виктор Леонидович! Деньги вам понадобятся и в 1977 году.

— Вот все говорят «верлибр», «верлибр», а что это за штука — верлибр, — недоумевала другая редактриса того же издательства, дама попростоватей. (Простоватая дама — это не оксюморон, такие там в основном и работали — жены гэбистов, средней руки номенклатурщиков и тому подобное.)

— Это когда написано прозой, а платить надо как за стихи (то есть всемеро больше), — сурово пояснила директор издательства, дама тоже важная, но далеко не простая.

А переводчицы?.. Тут тебе и служение, и кормление, и весь прейскурант услуг. Одна, зайдя в кабинет к кроткому издательскому редактору Алексею Парину, разделась. Парин пулей вылетел из кабинета. Переводчица потом сокрушалась и удивлялась: что, мол, такого? Я всегда так делаю.

Носили они к тому же чаще всего говорящие имена. Одну мы, изменив в фамилии всего одну букву, называли Ибельницкой. Другой и изменять ничего не требовалось: «Перевела Е. Баевская», — подписывалась она, а потом, по требованию корректоров, изменяла: «Перевела Ел. Баевская», но получалось еще хуже. Самое забавное, что отец «Ёбушки», как ее ласково прозвали, был профессором стиховедения. Что у наших стиховедов со слухом?

уже в оригинальных стихах написала верлибром одна из переводчиц. И напечатала в «Новом мире». Редактор поэтического отдела которого (тогдашний) после развода с женой велел поставить в кабинете диван и года три печатал исключительно поэтесс. «Я бываю хоть куда, правда, не всегда», — поведал он перед соблазнением одной из них в нечаянную рифму.

Как переводить верлибры, которыми худо-бедно только и пишут нынче на Западе (если в размер и в рифму — значит, не стихотворение, а шансон), не знает никто.

Нет, вру: знаю. Смолоду знал и разработал классификацию верлибра. Прочел однажды публичную лекцию на эту тему, кто-нибудь ее, не исключено, законспектировал. Теория перевода хранит на сей счет глухое молчание, а на практике… На практике редакторы и «специалисты» заставляют бедолаг-толмачей переводить буквально, слово за слово, именно как подстрочник. И сплошь и рядом им — редакторам и «специалистам» — кажется, будто перевод верлибра — настолько элементарное дело, что просто грех не попробовать и самому: язык знаешь, грамоту вроде тоже, — а там, глядишь, через пару лет и в Союз писателей примут, в Дом творчества съездишь, на могилку к Волошину сходишь, сухим винцом побалуешься…

Впрочем, что это я — в настоящем времени. Это оно так было. Практиковалось. «Здесь дом стоял и тополь был. Ни дома, ни тополя…» — Иван Елагин, прекрасный эмигрантский поэт, на редкость скверно переводивший как раз американские верлибры.