Он увидел, что Салли обиделась, но она сумела обратить это в шутку:

– Мы знакомы всего три дня, но ты не похож на человека, который такое забывает.

Тут спорить было трудно.

– Да, но если я не проверю…

– Конечно. Очень хорошо понимаю.

– Я вернусь через десять минут. Через пять.

– Иди.

Он зашел в дом и метнулся в туалет. Облегчение было бурным, но, по счастью, быстрым. Дед спустил воду и три раза пшикнул освежителем «Альпийское лето». Потом вернулся в гостиную. Желтый диван, белая плетеная этажерка, голые стены – все вместе подействовало отрезвляюще. Дед увидел макет ЛАВ-1 на тщательно смоделированной лунной поверхности – макет, в который вбухал тысячи часов и долларов, – новыми глазами: как пять фунтов крашеной пластмассы на проволочной сетке, обклеенной гипсовой тканью за десять баксов. Что на него нашло? Ухлестывать за Салли Зихель! Позвать ее «на свидание»! Кресло, которое было у них еще в Ривердейле (бабушка смотрела с него «Свою игру», выкрикивая экрану нарочно неправильные ответы, словно пыталась сбить игроков с толку), смотрело с немым укором.

Сядь, словно уговаривало оно. Расслабься. Не ходи никуда.

Зазвонил телефон. Салли.

– Как ты там? – спросила она.

Дед на миг подумал, что она все угадала по стиснутым зубам или урчанию в животе. Может, он застонал или, не дай бог, пернул, сам того не заметив?

– Дом не сгорел?

– Все хорошо, – ответил дед. – Я его выключил.

– Ясно.

Тон был откровенно недоверчивый. Дед слегка разозлился, потом вспомнил, что и впрямь обманул Салли. А она наблюдательная. Это качество он в людях ценил больше других.

– Жаль, – продолжала Салли.

– Жаль?

– Да. Небольшой пожарчик помог бы от трясучки.

Дед поначалу не понял – его вовсе не знобило, – потом сообразил. Салли не знает, что у него от обеда расстроился желудок. Она решила, будто он от нее сбежал, потому что «испугался чувств». Это его ошарашило. А еще больше ошарашило открытие, сделанное при попытке разобраться, каких же именно «чувств» он якобы боится: а ведь Салли права. Зря он грешил на крабовый чаудер. Нормальный был чаудер, разве что пересоленный. Желудок расстроился от нервов, не от пищевого отравления.

– Ладно, ладно, – сказал дед, оглядываясь на кресло с призраком бабушки. – Сейчас приду.

Дом принадлежал не Салли, а ее старой подруге, которая сейчас жила с дочерью в Тель-Авиве. Подруга и ее покойный муж купили дом, сделали ремонт, купили мебель – плетеные кресла, стеклянные столики, – а через неделю муж упал на теннисном корте Фонтана-Виллидж и умер. Все, за исключением плетеных кресел и стекла, было светло-серое или пастельно-розовое: в модной гамме, но совсем не во вкусе Салли. На большой белой стене рядом с дверью в патио висела простыня, которая выглядела здесь нелепо: и из-за своего рисунка – зеленые и золотые одуванчики, – и потому, что простыням вообще не место на стене.

– За ней твоя картина?

Салли мотнула головой и двумя руками подняла простыню. Дед подошел и заглянул под импровизированный полог. На стене висел большой черно-белый фотопортрет в черной металлической раме: луноликая красавица и импозантный мужчина с густыми черными бровями, оба примерно его лет. Они смотрели в объектив, склонившись друг к другу, их глаза сияли покоем и умудренностью.

– Им и невдомек было, – сказал дед.

Салли кивнула и отпустила простыню.

– Мне пришлось его завесить, – сказала она. – Чтобы не повторять каждый раз эту фразу.

– Больше похоже на жалость, – заметил дед.

Наступил критический момент. Салли нагнулась его поцеловать. Дед не сразу сообразил, что происходит, и неверно рассчитал угол сближения. Ее зубы наткнулись на его подбородок. Она прикрыла рот рукой и поправила вставную челюсть. Щеки ее пылали.

Дед потрогал подбородок, глянул на пальцы – нет ли крови.

– Не беда, – сказал он.

– Черт, – проговорила Салли. – Неужели все будет плохо?

У деда была на этот счет гипотеза, которую он оставил при себе. Салли взяла его за подбородок, оглядела след своих зубов, затем аккуратно подвела свои губы к его. За ужином она ела фруктовый салат, и дед вроде почувствовал вкус грейпфрута на ее губах.

– Ну что, попробуем последний раз? – спросила Салли.

– Если ты не против.

Однако через тринадцать минут, когда она вышла из ванной, явственно дав понять, что намерена затащить его в койку, обилие ее голого тела, густо усыпанного веснушками и открытого без всякого смущения, подкосило деда. Внутренний коаксиальный кабель лопнул, голова наполнилась белым шумом, и он отключился, а в себя пришел, уже лежа на кровати, на спине, с нечеловеческим стояком. Салли, лежавшая рядом, потянулась к нему, но не успела коснуться его пальцами, как дед кончил. Это было настолько резко и неожиданно, что походило на идиотский розыгрыш. Салли вздрогнула и вроде немного обиделась. Больше всего на свете деду хотелось встать и уйти. Сесть в машину и гнать до Калифорнии без остановки. Только и Калифорния была бы недостаточно далеко.

Салли снова ушла в ванную. На сей раз она вышла в халате.

– Извини, – сказал дед. – Наверное, это было чуть рановато.

– Лучше рановато, чем поздновато.

– Да? А если и слишком рано, и слишком поздно?

– Вот именно, – сказала Салли. – Слишком рано вести такие разговоры. – Она села на кровать и быстро, но отнюдь не холодно поцеловала его в губы. – И убегать тоже поздно, потому что ты мне нравишься.

– Салли…

Сейчас было самое время поговорить с ней, рассказать про анализ крови и доктора Мубарака, как дед называл про себя специалиста. Сейчас, пока все не стало серьезнее, – и тогда действительно будет поздно.

– Как ты относишься к ромовому мороженому с изюмом? – спросила Салли.

– Я думал, кроме меня, его никто не любит.

– Теперь нас двое. Как насчет Спенсера Трейси?

– По-моему? Лучше всех.

– Согласна. Так вот, сегодня в девять часов по Двенадцатому каналу идет «Город мальчиков»{71}.

– Правда? Знаешь, когда он вышел, его показывали в «Стенли». Но я почему-то пропустил.

– Вот что я тебе и говорю, – сказала Салли. – Никогда не поздно.