Вокруг ни души, все недвижимо, как будто они едут по фотографии.

Почему она так смотрит на него?

3

Потому что он должен был ее тоже расстрелять. Это от сладкого дыма, от холодного ветра в лицо в голове проясняется немного.

Был приказ: убрать всех. Сурганов сказал — всех, кто выжил на Ярославском посту, нужно в расход, никого не оставлять. И смотри, чтобы они не сговорились, добавил он. Лисицын тогда спросил у телефонной трубки: разве не нужно выяснить, что произошло в Ярославле? Мы взяли коменданта, Пирогова, он жив-здоров, везем его в Москву для допроса, он валяет ваньку, говорит, что знать ничего не знает, кроме того, что был поезд из-за моста, с другой стороны Волги, а в поезде туберкулезники, поэтому и красные кресты на бортах намалеваны, и люди из поезда требовали пропустить их в Москву на лечение. А дальше что случилось, комендант не знал. Как за решеткой оказался, не знал. Почему у него двор весь трупами завален, не знал тоже. Да знал, конечно же, только говорить не хотел! А вот парнишка говорил что-то… Про бесовскую молитву, про глухоту… Хватит, отрезал Сурганов. Всех под нож. Выполняй. Гудки.

Вокруг меня много людей, которые мне брешут, сказал Лисицыну Государь. А я хочу, чтобы ты мне правду рассказал. Съезди туда, узнай, что там на самом деле случилось, и все мне доложи.

Ярославских Лисицын приказал в темную запереть, чтобы по-своему, поглухонемому не болтали. Стал звонить в императорскую канцелярию: пусть Государь велит не казнить, разрешит повременить, допросить, доискаться правды. Пусть разрешит ослушаться командира. Не соединяли. Просто так вот с улицы прозвониться Государю было невозможно. Лисицын требовал, умолял, угрожал — в итоге телефонист согласился только записать сообщение. Лисицын попросил императора перезвонить, сам понимая весь идиотизм ситуации. Но звонка ждал всю ночь.

На рассвете звонок раздался. Звонил Сурганов — ростовскому коменданту. Проверял, выполнен ли его приказ, все ли пущены в расход, отбыл ли казацкий эшелон на Москву. Лисицын заставил коменданта соврать, поднял расстрельную команду и пошел в подвал за приговоренными. Вроде бы выполнял приказ, а ощущал так, что присоединился к заговорщикам, что предает царя.

— Вы всех наших убили? — спрашивает у Лисицына девчонка. — Кто из Ярославля пришел?

Он хмурится.

— Мы пришли с детьми. С нами дети были, трое. Маленькие совсем. Вы же их не убили, правда? — Она смотрит так жалко на него, побито.

Лисицын размышляет. Вспоминает серое утро, наверное, сегодняшнее, но в то же время и совсем из какой-то прошлой жизни.

Нет, мотает головой он, не убили. Девчонка кивает ему, счастливая.

— От детей же нет никакой опасности! Что они сделают? Это же просто дети. И они глухие все равно.

Про глухоту, да… Лисицын не думает больше о детях, думает о глухоте. Ведь этот пацан, которого он за гаражами кончил, объяснял ему, хотел рассказать… — Как ты оглохла? — спрашивает он у девчонки.

Показывает на ее уши, она догадывается.

— Над ухом стрельнули! Потеряла слух! А детям мы сами выткнули! Гвоздиками проткнули им это… Барабанную перепонку! Чтобы они не заразились!

— Чем? Чем? — Лисицын сдвигает брови, крутит рукой, чертит буквы и вопросительный знак.

Девчонка съеживается. Выговаривает аккуратно и ровно:

— Бесовской молитвой. Ее в войну из Москвы наслали. Егор говорил, это секретное оружие. Она людей с ума сводит. И твои казаки… Их Полкан заразил. Комендант наш. Вот они друг друга и сожрали.

— Что за херь!

Если бы это было, если бы такое было, Сурганов знал бы. А если бы знал, должен бы был предупредить хотя бы Лисицына как командира. Ни о каком секретном оружии речи ведь не шло! Так? Но о другом он его предупреждал: никого в Ярославле не слушать.

У Лисицына горчит во рту. Он отхаркивает слова этой съехавшей девки, но тягучая харкота падает ему на сапог.

Почему он ее не кончил там, вместе со всеми?

Потому что она беременна от Сашки. От его Сашки. Потому что сам Сашка в вагоне лежит, окоченевший. Потому что он так же вот поехал — туда, никуда — и сгинул. Что-то с ним случилось такое, к чему он тоже оказался не готов. О чем его, может, тоже не предупредили, посылая в последний поход.

Но что-то Сурганов должен был все-таки знать, раз сказал ему всех убрать до единого. Лисицын спросил: а как же ж детей? Всех под нож, вот как. Исполняй.

К детям-то они к первым зашли.

— Прости меня, Господи.

У Лисицына был в руках его «ПС», с ним были еще трое. Зажгли свет. Рано еще было, дети просыпаться не хотели. Сбились, как щенята, вместе, спали клубком друг на друге.

Иваков спросил, будить или так.

В дверях торчала нянька приставная, увязалась зачем-то за конвоем. И от коменданта ключник, который их сюда проводил. Нянька стала звать детей от дверей, забыла, что они глухие.

Лисицын подумал, что вести их он никуда сейчас не станет. Стоял с пересохшим ртом, смотрел на них: дрыхли как убитые.

Нянька сказала, что детей вчера помыли и переодели. Спросила, нужно ли им теплую одежду с собой. Лисицын скомандовал Ивакову вытолкать ее взашей. А Гончаруку — стрелять. Прямо тут, пока не проснулись.

Гончарук вылупился на него, ствол нацелил и стоял. Нянька вой подняла. Сурганов это приказал. Сурганов и грех на себя взял. А Государь не отменил приказа. Сурганов сказал: всех. А детей? Всех.

Голова взрывалась. Гончарук все мялся. Нянька визжала в коридоре, дралась там с Иваковым. Глухие дети ничего не слышали, спали. Лисицын вскинул руку и выстрелил в клубок несколько раз. Грохнуло невыносимо. Клубок пошевелился. Тогда только Гончарук тоже сделал что надо. Уже не так громко. В ушах звенело.

Это Сурганов. Это приказ. Пришлось самому. Пришлось грех на душу. Нянька вопила истошно. Лисицын крикнул Ивакову ее заткнуть. Тот ее ударил, что ли.

Замолчала. На полу стихло.

В ушах звенело. Гончарук показал Лисицыну на рот. Тот утерся: кровь. Прокусил себе губу и не понял. Прибежали еще хлопцы. Лисицын скомандовал им убрать в камере, унести этих. Они взяли себе каждый на руки по одному, понесли их так, будто баюкали, спать укладывали. Две были девочки. Один казак своей даже голову поддерживал зачем-то, хотя там уже было все. На пол капало.

Лисицын стоял умерший. Как лунатик. Прости меня, Господи.

Сурганов приказал. Ему лучше видно. Он сказал, Лисицын выполнил.

Гончарук спросил, что дальше делать. Проснулся.

Дальше надо было разбираться со взрослыми.

Открыли, вывели, повезли. Ярославский комендант начал было молоть какую-то чушь. Заткнули ему рот тряпкой.

Мужиков кончили за гаражами, девчонку он пожалел.

Потому что она была от Сашки Кригова беременна. И вот еще почему, вспоминает сейчас Лисицын: чтобы она ему потом объяснила, что тут вообще творится. Потому что Государь лично велел ему — разобраться.