Она заходит со служебного входа, по полутемным коридорам бежит — из-за маскарада трудно было вчера уснуть, а сегодня проснуться — и все равно опаздывает. Прибегает в зал, когда все уже в сборе, запыхавшаяся — и сразу чувствует: что-то стряслось.

Оглядывает своих: Варнава шепчется с Саней Клыковой, остальные тоже шушукаются по углам; Антонины нет.

— Что случилось? — спрашивает она.

На нее смотрят молча.

— Так. Катя. На роль Мари мы теперь Сашу еще будем готовить, — сообщает ей вместо ответа Варнава. — Такая вот ситуация.

— Сашу? Вместо кого? — как будто равнодушно спрашивает она.

— Вместо Рублевой.

— А что с Рублевой?

Варнава смотрит куда-то в зеркала, куда-то в окна, за которыми нависло серое московское утро.

— Пока что мы не можем на нее рассчитывать.

Клыкова вздергивает бровь, разводит руками: ну вот так. Не враждебно глядит, но радость скрыть ей удается плохо, а где у одной балерины радость, там у другой горе. Вся балетная жизнь устроена на противовесах, вся выверена точно: если бы счастья в ней хватало на всех, разве бы кто-нибудь стал в ней так измождать себя и изводиться?

Ну ладно, Клыкова, думает Катя, с тобой-то как это получилось? Через кого?

И кто из них кого теперь дублирует — Катя Клыкову или Клыкова Катю? И почему именно она?

— Так, все. Строимся, работаем, — мягко грассируя, разгоняет собрание Варнава. — «Щелкунчик» сам себя не отрепетирует!

Катя слушается, но утихомириться не может.

— Что с Тонькой? — шепчет она Зарайскому, который оттеняет ее в па-де-де.

— Арестовали, — драматичным парикмахерским тоном отвечает тот.

— Что?!

— Через плечо. Арестовали и на Лубянку увезли.

— Как это?

— А вот так это.

У Кати кровь густеет: толкается через виски еле-еле, с боем, из ног силы уходят. Кто-то все же донес. Из своих кто-то, из тех, кто был на той репетиции. Дура спесивая, Тонька! Как же можно было… Слухи ходили, да, люди перешептывались, но за слухи привлечь нельзя, не в людоедском же государстве живем, а вот так, как она… Ну что за дура!

Ну разберутся, может, еще… Отбрешется… Белоногов вступится. Простит за то, за что обиделся, и спасет ее.

Из репетиционного зала Катя возвращается последней. Проходит той же дорожкой мимо рублевской личной гримерки… Дверь снова открыта.

Вернулась!

Катя останавливается у дверной щели, прислушивается — кто-то там движется внутри. Она набирается духу и стучит в дверь, приготовившись покаяться и попросить у Рублевой прощения за женскую зависть… Внутри роется жирный Филиппов.

Сдергивает плакат «Антонина Рублева — прима Императорского балета». Плакат приклеен был накрепко, сходит рваными полосами. Голова у Рублевой уже оторвана, тело еще танцует.

— Хотела что-то, Бирюкова? — спрашивает Филиппов.

— Я по поводу роли Мари в «Щелкунчике», Константин Константинович. Вы Клыкову утвердили?

— Мы еще никого не утвердили, Бирюкова, — отвечает заместитель директора. — У нас тут видишь какие дела творятся.

Отворачивается и отрывает Антонине ноги.

12

Катя на это решается не сразу.

Для храбрости выпивает коньячку, согласовывает все с Танюшей, потом только идет к телефону. Набирает номер.

— Это Катя. Я бы хотела с Андреем Алексеевичем. Бирюкова, из Большого. Да. Это личное. Спасибо!

Потом она ждет — долго, долго ждет, пока помощник передаст Белоногову, что она звонит, что она непременно требует лично, что она прямо сейчас висит на линии. Наконец тот подходит.

— Андрей Алексеевич… А у вас вечер свободен? Или я могу завтра.

— А что?

— Ну… На свидание хотела вас пригласить.

Он размышляет — слишком долго! — потом вздыхает, словно капитулируя:

— Завтра. Я пришлю за вами машину.

Повесив трубку, Катя понимает, что волнуется так, как с семнадцати лет не волновалась. С какой стати, одергивает она себя. Это ведь она не давалась, уклонялась и уворачивалась… Она решала, как будет, — и держала его на том расстоянии, которое было удобно ей. Почему вдруг сейчас мандраж? И во что одеться?

В этот вечер она должна вести. Она должна быть неотразимой. Не хлопать глазами, не девочку играть, не восхищаться и не удивляться, а стать самой собой снова — и выиграть эту партию. А одеться надо так, чтобы чувствовать себя и быть богиней.

Она возвращается в кухню, где Таня уминает горячую шарлотку.

— Танюш… А платье-то наше готово?

— Из «Вога»? — Таня отирает сахарную пудру о бока. — Почти что.

— Мне завтра нужно будет. К вечеру.

— Юрка возвращается, что ли? Брось!

— Нет. Для другого.

Таня прожевывает то, что было во рту, и теперь смотрит на нее серьезно.

— Ну, для другого так для другого. Пошли, померяем.

13

К этому платью — инопланетному и удивительно точно на Катю севшему — ей приходится срочно перестригаться, потому что обычные ее русские волосы к парижскому существованию не прилаживаются. Она лестью и посулами заставляет Рауфа-парикмахера найти время, остригает себе челку наискось, укорачивает затылок, и когда все кончено, сама себя уже не узнает.

Куда Белоногов позовет ее?

Ей страшно в таком виде выйти из дому, страшно, но и одновременно очень хочется показаться так в свет. Она проводит перед зеркалом десять, пятнадцать минут, уверяя себя, что в таком образе ей подвластно все.

Пускай на нее все смотрят, как будто она голая, пускай ахают и хихикают у нее за спиной. Тот ресторан, где они ужинали в первый вечер, подойдет идеально: там затхло, как в Сретенском монастыре, а Катя сегодня чувствует себя Жанной д’Арк.

— Куда мы едем? — спрашивает она у шофера, едва сев в белоноговский лимузин.

— На Софийскую набережную, — отвечает тот. — Домой.

Проезжают мимо Большого, проезжают мимо Лубянки, проезжают мимо Старой площади, спускаются к замерзшей реке. Едут вкруг Кремля, под его красными стенами, под его золотыми орлами. Заезжают на Каменный мост, разворачиваются у Дома на набережной, ныне известного как ЖК «Дворянское гнездо».

Но у Белоногова апартаменты по другую сторону от этого дворянства.

…Когда Катя проходит к нему в кабинет, окна в нем уже плотно зашторены. На князе шелковый халат с тонким узором, шея прикрыта платком, волосы забраны назад. Он сух, подтянут, и со спины можно было бы ему дать лет, ну, пятьдесят — так она себе говорит.