Маля смотрела прямо, требовательно, как будто не было ни смятой постели, ни ее запаха, ни соли на теплой коже. Экзамен. Огарев поморщился. Экзамены он не любил. Слишком мужчина для этого. Или первый, или мертвый. Тестостерон.

На. Ты же хотела вина.

Ни о чем не мечтал? Вообще?

Огарев чуть не сказал правду – чтобы отец поскорее сдох, но удержался. Заел правду персиком. Не замолчал – именно заел. Вкусно. Давно пора перерасти эту ненависть. Маленькую, жуткую, детскую. В конце концов, кто его отец? Стареющий неудачник. Жалкий раб. Я давно обскакал его по всем статьям. И от того, что он этого так и не заметил, правда не перестала быть правдой. Персик тек сквозь Малины пальцы – теплый, золотой. Давай я полотенце принесу? Не надо, я оближу. И правда – облизала.

Нет-нет, не приставай! Это нечестно! Ты не ответил.

Хорошо. Я мечтал читать.

Просто читать?

Да. Целыми днями. Всю жизнь. Хорошие книги. Сидеть у окна – и чтоб сад и солнце. И читать.

А лечить ты не хотел?

Нет. Лечить я не хотел.

То есть, получается, ты не мечтал стать врачом?

Никогда.

А зачем же стал?

Я должен был стать врачом. Понимаешь?

Маля промолчала. Снова перевернулась на живот. Огарев достал из миски очередную черешню и положил Мале между лопаток – на тонкую полоску незагорелой кожи. Pale Fire. Нет. По-русски лучше. Бледное пламя. Великий провал гения. Страшно, что он заигрался так с языком. Словно забрел в немыслимую чащу. Земную жизнь пройдя до середины… Как будто язык отомстил ему. За что? Почему? За попытку подчинить? Только Цветаева еще была наказана так же страшно.

Дыр бул щыл убеш щур скум вы со бу р л эз.

Все, что есть у меня, – мой язык.

Маля засмеялась, свела лопатки, и черешня скатилась вниз, по позвонкам, к пояснице и подпрыгнула еще раз, пытаясь обмануть гравитацию и взобраться наверх.

Не трогай мою попу. И ничего вообще не трогай. Мы же разговариваем.

Давай перестанем?

Нет, не давай! Если ты не мечтал быть врачом, зачем стал?

Огарев поймал беглую черешню губами, безжалостно съел и пульнул косточку за окно.

Потому что. А ты о чем мечтала?

Маля не задумалась даже на секунду – жить.

В смысле?

Я всегда мечтала просто жить, понимаешь? Это же самое интересное. Жить. Ехать. Останавливаться где хочешь. Снова ехать. Смотреть. Жить.

Она шлепнула Огарева по губам – не больно, но чувствительно. Нет, не приставай. Я же просила.

Это неинтересная мечта, сказал Огарев обиженно. К тому же она уже сбылась. Все живут. И я. И ты тоже.

Маля села в постели – резко, как будто Огарев ее ударил. Неожиданно и со всего маху.

Нет, сказала она очень серьезно. И Огарев вдруг первый раз понял, какие у нее глаза – не карие и не рыжие. Нет. Золотые. Девочка с золотыми глазами.

Я не живу. И ты тоже не живешь. Мы только хотим.

Италия поразила его, конечно. Зря Маля боялась. Он влюбился с первого взгляда. С первого вздоха даже. Куда там прочая Европа, весь остальной мир. Первой и единственной была создана Тоскана.

Огарев с тайным стыдом был вынужден признаться себе, что недалеко ушел от Марко Поло – все-таки представление о том, что за границей все не так, как у нас, засело в нем с самого детства, очень крепко, тихо и незаметно питаясь все нарастающей истерией последних лет. Конечно, можно не смотреть телевизор, не слушать радио, не читать новости в интернете, но перестать дышать было невозможно. Россия, традиционно то обожавшая Европу до угодливого виляния хвостом, то щетинившая на нее жесткую, свалявшуюся холку, снова неотвратимо сползала в темный свой период. Водила тяжелым лицом, прищуривалась. Искала врагов.

Огарев, которого в равной степени мутило и от правых, и от левых – в первые публичные ряды традиционно выносило самых несносных резонеров и просто откровенную полууголовную гнусь, – бродя с Малей по европейским музеям, вдруг понял точку, в которой российские правые и левые, сами того не ведая, соприкасались. Любовь. Конечно, они были влюблены. Он сам был влюблен, чего там. История неслась сквозь Россию, сшибая все на своем пути, срывая головы, стирая память, а в Европе – нет, даже не останавливалась. Просто обитала. Особенно в Италии, конечно. Зачем искать новое место для города, если здесь уже жили этруски? Зачем ломать дом, если ему всего тысяча лет? Итальянцы были вписаны в свой ландшафт, стали его сущностью, частью. Рим существовал сразу во всех проекциях, во всех одиннадцати пространствах и временах – и был при этом совершенно живой.

Огарев тоже хотел бы так. Жить. Просто жить. Не думая ни о чем.

Он подолгу останавливался у музейных стеллажей со знаками гильдий. Бляхи всех форм и размеров, иные – с хорошую суповую тарелку на увесистой, амбарной почти цепи. Лучший мясник города. Главный бондарь. В этом была понятная ему гордость ремесленника. Достоинство профессионала. Только не тихое, наоборот – напоказ. Огарев задумывался – а готов ли он носить на груди золоченый знак, на весь мир кричащий – вот, вот идет настоящий, всеми признанный, заслуженный доктор. Каждое утро открывать свою лавку своим ключом. Отпускать сосиски, взвешивать пряности, высекать статуи, отсчитывать сдачу, держать слово – просто слово. Невидимое. Невесомое. Крепкое, как вино. Говорить каждый вечер с Богом. Один на один. Неторопливо. Не жалуясь. Просто советуясь. На ты.

Нельзя было не пожалеть, что ты не часть этого мира, конечно. Нельзя. Нельзя было так далеко уходить отсюда.

Это все потому что у нас нет сыра, сказала вдруг Маля. Что – это все? – не понял Огарев. Ну вот это – Маля махнула головой, немедленно потеряла заколку и засмеялась. Заколка запрыгала, как живая, под ноги официанту, который тотчас ловко, с щегольской легкостью наклонился – профессионал. Огарев даже дернуться не успел, как Маля уже закалывала волосы снова. Закатное солнце, медь, музыка, мед. Прекраснейшее из зрелищ. Официант сказал что-то с пулеметной скоростью, по кошачьей физиономии ясно, что комплимент, и Маля такой же скороговоркой ответила. Английский свободно, итальянский – очень хорошо, французский – не так чтобы очень, но в Париже точно не пропаду. Немецкий – бр-р. Не люблю. Огарев в который раз пожалел себя, немого, безъязыкого урода. Язык – это была свобода. Маля – это была свобода. Оказывается, этому надо было учиться с детства. Он не знал. Никто из них не знал. В мединституте, когда он учился, курс иностранных языков просто отменили. Боялись, что они поразъедутся, расползутся шустро, как тараканы. Позорно сбегут. Некоторые и правда сбежали. Выбрали не себя даже – своих детей. Вырастут чужими, иностранными, стесняясь неудалых родителей, местечкового их акцента, местечкового же неумения быть счастливыми. Просто быть.

Маля была часть этого дивного мира. Он – нет.