И сердце ее сжалось от неустающего чувства к Петру. Это он привел людей на этот клочок таежной земли, ставшей для нее светлым и родным, он дал этой земле частицу своего тепла, своей души.

Кричат лебеди

1

Где же ключ? Неужто я его потеряла?

Я стою перед дверью квартиры и шарю по карманам. За дверью слышен настойчивый телефонный звонок.

Кто же звонит?

Может, Софья Владиславовна? Вчера я должна была поехать к ней и проиграть Рахманинова. Но я знаю, что плохо отработала урок. Пианино в нашей школе ужасное, кто только на нем не играет. И мне стыдно показаться строгой учительнице.

Может, звонит Пархитько? Приехал из Красноярска и хочет повидаться? Он заходит всякий раз, когда ему удается попасть в Москву. Целый вечер играет с моей дочуркой Лизутой. Говорит мало, избегает смотреть на меня — видно, боится вызвать воспоминания о трагедии, которая сделала меня вдовой, а его лишила друга…

А может, это из магазина, насчет пианино?

Наконец ключ нашелся. Открываю дверь и бросаюсь к телефону.

Звоню Софье Владиславовне. Телефон не отвечает.

Она, очевидно, в консерватории. Позвонить туда? Но где ее там найдешь?

Если приехал Пархитько… Ну, он позвонит еще не раз. Непременно позвонит.

Набираю номер магазина. Слышу в трубке голос:

— Да, звонили мы. Хотели завезти пианино. Отправляем последнюю машину. Вам придется подождать до завтра. Ничего не поделаешь.

— Еще сутки! — вздыхаю я.

— Подождите. На всякий случай я взгляну.

Долго молчит трубка. И опять слышится спокойный голос:

— Уговорил, берут и ваше. Так что вам повезло. Ждите.

— Спасибо!

— Играйте на здоровье.

Надо встретить машину. Подъезд наш неприметный, в самом углу двора. Не скоро его найдешь.

На улице холодно. Падает редкий сухой снег. Снежинки задевают лицо, будто хотят погладить и успокоить. Каракулевый воротник моего пальто делается белым.

Ко мне подходит наша лифтерша тетя Ганна и жмурится: после полутемного подъезда на дворе, засыпанном снегом, слишком светло. Лицо у тети Ганны в морщинах.

Из-под шали выбиваются седые волосы. Спрашивает:

— Чего ждешь, Анна Степановна?

— Пианино. Звонила в магазин. Обещали.

Ганна топчется возле меня, хочет что-то сказать, но не решается и молча уходит в подъезд. Вскоре возвращается с валенками. Это ее валенки, старые, разношенные, какого-то неопределенного цвета. На ее ногах кирзовые сапоги.

— Надень, — протягивает она мне валенки. — Застудишь ноги.

Я отказываюсь:

— У тебя же ревматизм, тетя Ганна!

— Был, да выдохся…

Ганна ставит валенки на снег рядом со мной, долго глядит в дальний угол двора — левый глаз ее, когда она сердится, косит, и не поймешь, куда он уставился.

— Не брезгуй, — говорит Ганна. — Хотя и неказистые, а чистые. На босу ногу не ношу.

Мне вдруг делается стыдно, и я, ни слова не говоря, надеваю валенки. Они еще хранят тепло Ганниных ног. Пальцы начинает ломить, но я забываю о боли: в ворота въезжает фургон. Пианино, мое пианино привезли! Я бегу навстречу, показываю свой подъезд. Фургон разворачивается. Из-под колес взлетает снег. На дороге остаются зубчатые следы шин.

Два парня в коротких куртках, один — высокий и худой, другой — низкорослый толстяк, спрыгивают на землю. Высокий достает из кармана бумаги, спрашивает:

— Колосветова Анна Степановна?

— Да, да, я…

— Получайте — не скучайте, — напевает толстяк и улыбается.

Я не успеваю и ахнуть, как пианино оказывается на земле. Зеркально-черное на белом снегу, оно вызывающе красиво. Снежинки невесомо порхают и падают на крышку — им не за что зацепиться. Толстый и тонкий подхватывают пианино (когда они только успели зацепить широкие лямки!) и устремляются в подъезд. Тонкий, семенивший позади пианино, не оборачиваясь, спрашивает:

— Пятый, триста шесть?

— Да, пятый, триста шесть! — кричу я.

Как быстро все это получилось. Повезло же мне!

Сбрасываю на тахту пальто, сажусь к пианино. Открываю крышку. Внутри легонько гудит, как гудят сосны на ветру. Гляжу на клавиши, зажмуриваюсь от их ослепительного белого блеска. Жду, пока угаснет звук, глажу ладонью золотую надпись «Лира» и беру аккорд. Звук чистый, мягкий и нежный, и он мне нравится еще больше, чем в магазине. Сама не знаю, почему приходит на память Шуберт, и я уже не могу удержаться. Музыка льется, льется. Я даже не сразу замечаю, что ля и соль фальшивят, так увлекает меня бурная музыка. Потом начинает звучать песенка про козлика. Ох как давно я впервые услышала эту простенькую мелодию! Она не давала покоя. Мне хотелось слушать и слушать ее. Я, помню, подолгу стояла под окнами музыкального училища, мимо которого ходила в школу. Под узкими окнами этого двухэтажного каменного дома я услышала песенку про глупого козлика…

Вдруг слышу голос Ганны:

— Хороша… Забыла все на свете. В квартиру на тройке можно въезжать. Дочь в садике заждалась.

— Тетя Ганна…

— И валенки давай. Толковала о моем ревматизме, а тут забрала валенки, и дело с концом… За дочкой-то сходить?

— Спасибо. Схожу сама.

— Лучше приберись в квартире.

Она подходит к пианино, несмело прикасается к клавишам. Раздаются высокие, некрасивые звуки. Покачав головой, Ганна говорит:

— А у тебя получается здорово. Просто душу переворачивает. — Минуту думает о чем-то. Спрашивает со вздохом: — Дочку обучать будешь? Она у тебя хорошо чует музыку.

— Верно, хорошо. Откуда ты знаешь?

— Откуда знаю… Не чужая же она мне. В садике видела, как танцевала Лизута. Ну словно пушок тополевый, по воздуху летала.

Ганна сердито смотрит в угол, продолжает:

— А мой-то ошметок, прости господи, ни к чему не тянется. Нынче пришел домой виноватый такой. «Набедокурил в классе?» — спрашиваю. «Домашнюю работу не сделал». Вражина! Вчера говорил: не задавали.

Сына тети Ганны, Андрея, я учу четвертый год, с первого класса. Трудный, очень трудный мальчишка. Каким он пришел в школу, вспоминать неприятно. Во время урока вставал и уходил из класса не спросясь. Вызовешь отвечать, подымется и молчит. А потом хвастается перед ребятами… Мучаюсь я с ним, и мать с ним мучается. Я знаю крутой нрав Ганны, прошу ее:

— Не бей парня. Озлобишь, оттолкнешь совсем.

— Ладно. Мягка ты очень с ним, Анна Степановна… — Ганна вдруг вскрикивает: — Батюшки! Лизута-то заждалась.

…Дочь сразу же замечает покупку, взбирается на стул к пианино. Беспорядочно ударяет по клавишам, смеется.

Ганна смотрит на нее, вздыхает:

— Тоже будет играть. Видел бы это Леонтий…

2

То ли напоминание о муже, то ли музыка, а может, то и другое вместе тревожит меня. Я долго не могу заснуть. Мешают звуки. Они появляются вначале редкие, несмелые, затем — оглушительно резкие. Кажется,