звуками наполнена подушка, и стоит только к ней прикоснуться, как они мгновенно вырываются наружу. Сквозь них едва слышны удары копра за окном, вбивающего в мерзлую землю железные балки. Там днем и ночью строят станцию метро.

Встаю. Накинув на плечи шаль, подхожу к окну. В мягком свете луны блестит снег в сквере. На снегу — ломаные густые тени домов. Светлое облачко то и дело вспыхивает над копром. На рукастых кранах — красные огоньки.

Леонтий, когда слушал музыку, обычно стоял у окна и глядел на улицу. Он говорил, что мелодия перекликается не только с тем, что в его душе, но и с тем, что он видит вокруг себя. В ту ночь, когда мы с ним познакомились на даче, он слушал музыку, также стоя у окна и глядя в залитый луной сосновый лес. Он был широкоплеч, с крепкой шеей и круглым затылком. Его лица не было видно мне, но я помнила его с первого взгляда. В нем все крупно: нос, брови, губы, скулы. Даже белые ровные зубы — крупные. Да, все крупно, но не тяжело, не грубо. Это настоящее мужское лицо. По крайней мере, таким я всегда рисовала себе лицо мужественного, честного человека.

Тот вечер я отлично помню. Мы отмечали день рождения моей подруги Нонны, дочери известной пианистки Софьи Владиславовны Петровой. С Нонной я познакомилась года за три до этого вечера, познакомилась на речке, куда ходили купаться дачники. К тому времени я уже немножко играла. Впервые попав на дачу Софьи Владиславовны, смущалась страшно и смотрела на пианистку, высокую, чуть полнеющую, с важной осанкой, как на богиню. Так легко, так красиво играла она. Мое любопытство не осталось незамеченным. Помню, пианистка строго сказала:

— Ну-ка, милая, садись за рояль.

А рояль огромный, черный, с открытой крышкой. Я робею перед ним.

— Ну-ну!

Я играю что-то.

— Еще.

Я снова играю.

— Еще.

Я играю еще.

— Покажи-ка руки! — строго попросила Софья Владиславовна.

С замирающим от страха сердцем я протягиваю ей руки, не в силах сдержать их дрожь.

— Пальцы — длинные. Ладонь — широкая. И растяжка. между пальцами ничего, нет, в самом деле хорошая растяжка.

Пианистка говорила как бы про себя, держа в руках своих мои руки и оценивающе рассматривая их.

— Нонна, Нонна! — позвала Софья Владиславовна свою дочь. — Иди сюда.

— Что, мама? — Нонна вышла из соседней комнаты, расчесывая белые короткие волосы.

— Я ее буду учить. — Софья Владиславовна не спрашивает меня, хочу ли я учиться, а просто решает за меня. — Мечтала я Нонну сделать пианисткой. Знаменитой! Да вот не получилось.

— Ну, мама…

— Что поделаешь, если она не понимает, что такое музыка.

— У меня же нет слуха, мама. Ты сама говорила, что мне еще в детстве слон наступил…

Рыжие глаза ее смеются.

К тому времени, когда мы впервые встретились с Леонтием, я уже играла «недурно», как говорила моя строгая и добрая учительница. Да… Леонтий стоял тогда у окна и слушал. Мне казалось, что играла только для него и что он понимал это, потому так внимательно глядел на меня из-под крупных бровей. А я думала: «Какой глубокий, серьезный… Нонна вовсе не подходит ему». Потом, когда мы уже жили с ним вместе, я спросила его, почему он увлекся Нонной.

— И вовсе я не увлекался. И она не увлекалась, — сказал он.

— Да?

— Не знаю, что ее привлекло. Может быть, мой отец.

— Твой отец?

— Да. Академик Колосветов. Хирург. Но он оставил семью, когда я был еще маленький. — Крупные брови Леонтия сошлись к переносице. — Мама вырастила и воспитала меня. Мама…

Он, помню, долго молчал. Потом проговорил с усмешкой:

— Нонна узнала об этом и потеряла ко мне интерес. Ей ведь нужны были связи академика. Видишь, как случается. — И добавил шутливо: — Потому я и не сказал тебе об академике. Вдруг разлюбишь…

Леонтий работал в мастерской картографического треста Министерства геологии. К его работе я относилась с благоговением и вместе с ним радовалась прибавлению богатств, открытых геологами в тайниках земли.

Как-то он пришел домой взволнованный:

— Не сердись, Аннушка. Уговорили меня ребята, однокурсники, ехать с ними в Сибирь. Очень важная работа. Нас поведет опытный геолог Пархитько.

Я долго не могла ничего сказать. У меня ведь были свои заботы…

— Такие печальные у тебя глаза, Аннушка, — заговорил Леонтий, глядя на меня. — Не хочешь, чтобы я ехал?

— Что ты! Надо ехать…

В тот вечер я не решилась сказать ему, что ждала ребенка…

Я часто думаю, что он вернется. До сих пор не верю, что его нет.

«Да, он скоро придет, — думаю я, садясь на стул и укладывая голову на подоконник. Подоконник вздрагивает от ударов копра. — Он скоро вернется, мой Леонтий».

Засыпаю. Мне кажется, что я просыпаюсь тотчас же, но, взглянув на часы, удивляюсь: уже утро. Четко рисуются силуэты кранов на фоне посветлевшего неба. Копер затих, видно, кончилась ночная смена.

Я сажусь за стол, вчера не бралась за уроки. Ночные воспоминания и думы возвращаются вновь и отвлекают. Отвлекает пианино, на которое просто нельзя не оглянуться… В конце концов я все-таки беру себя в руки и просматриваю все, что нужно к урокам. Потом бужу Лизуту и собираю ее в садик.

— Мама, ты сыграешь? — уже одетая, спрашивает Лизута.

— Вечером. А то опоздаем на работу.

— Хорошо, — говорит Лизута.

…Сегодня диктант по русскому языку. Я почему-то нервничаю и спешу. Ученики не успевают, переспрашивают друг у друга, поглядывают на меня с недоумением. Андрей, сидящий за партой один, все время оглядывается. Я заставляю его встать и будто забываю разрешить ему сесть за парту. Он стоит недовольный, но класс как-то вдруг успокаивается. Остальные уроки проходят интересно и активно, я увлекаюсь, и ничто уже не мешает мне. Андрея нужно было оставить после уроков. Но я знаю, что дома меня ждет пианино. Он, благодарно взглянув на меня, убегает первый. Сегодня мать не будет его наказывать.

Софья Владиславовна как-то говорила, что у меня «хорош, очень хорош Брамс». Я начинаю с Брамса. Венгерский танец номер пять! Какая музыка, а названа… номер пять.

Когда я сажусь за пианино, у соседей за стеной стучат топоры, визжит пила. Я знаю — там ремонтируют пол. Оборвав стремительный танец, я удивляюсь чуткой тишине. Не слышно ни топоров, ни пил, даже копер под окном замер. Звуки, кажется, околдовывают не только меня, но и все вокруг. Я снова играю. Не сразу слышу звонок. Он каким-то образом вплетается в музыку, и лишь когда делается более