Ллойд Джордж, британский премьер-министр в годы Первой мировой войны, незадолго до начала Второй мировой войны вспоминал и напоминал: «Идеалом Германии является и всегда была война, быстро доводимая до конца… В 1914 году планы были составлены точно с такой же целью, и она чуть-чуть не была достигнута. И она была бы достигнута, если бы не Россия… Если бы не было жертв со стороны России в 1914 году, то немецкие войска не только захватили бы Париж, но их гарнизоны по сие время находились бы в Бельгии и Франции».

Выдающиеся германские военачальники также высоко ставили стойкость русского фронта, их взгляд обобщённо сформулировал генерал Блюментрит уже после Второй мировой войны: «Во время Первой мировой войны наши потери на Восточном фронте были значительно больше потерь, понесённых нами на Западном фронте с 1914 по 1918 год… Русская армия отличалась замечательной стойкостью…»

А вот что говорит много лет спустя после битвы, на исходе своей жизни, непосредственный участник (и один из творцов) «Чуда на Марне», командующий Девятой французской армией — главной ударной силой французского воинства — Фош: «Мы не можем забывать о наших союзниках на Восточном фронте, о русской армии, которая своим активным вмешательством отвлекла на себя значительную часть сил противника и тем позволила нам одержать победу на Марне». Он же: если бы не русские — Париж пал.

Барбара Такман, автор книги «Августовские пушки», подчёркивает жертвенность России, спасительную для Франции: «Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте». «Если бы немцы не перебросили два корпуса на Русский фронт, один из них защитил бы правый фланг Бюлова и прикрыл брешь между ним и Клюком; другой корпус поддержал бы Хаузена, и тогда Фоша, возможно, удалось бы разбить. Россия, верная союзническому долгу, начала наступление без соответствующей подготовки и оттянула на себя эти части».

Сколько ещё раз, в урез себе, Россия, «верная союзническому долгу», будет, преждевременно и не совсем подготовясь, наступать. Первое, что приходит на ум, — Арденны во Второй мировой войне. Немцы меньшими силами под конец войны двинулись на американцев и англичан, и те стали не просто пятиться, отступать, а весьма молодецки убегать, как если бы на спортивной дистанции. И посыпались просьбы западных союзников ускорить русское наступление. И советская сторона при недостаточной передышке и неполной подготовленности войск наступление своё действительно ускорила.

И дала собраться с духом Второму фронту — Западному — теперь уже в сорок пятом, через тридцать лет после обескровившей русских блокады и взятия Перемышля и неуслышанной, неуваженной просьбы русских помочь им в 1915 году — в пору Великого Отступления русских армий из завоёванных Карпат. Умел Запад блюсти свои интересы. Вот как напыщенно, свысока отвечал командующий французской армией Жоффр на зов о помощи: «Поверьте, я чувствую, сколь дорого обходится русскому народу эта война, но я опасаюсь, что вы не в состоянии оценить значение тех потерь, которые мы сами несём. Мы теряем в этих боях цвет нации, и я вижу, как после войны мы очутимся в отношении национальной культуры перед огромной пропастью». Словно русские у Мазурских озёр и на холмах Галиции не тот же самый цвет офицерства и нации теряли, а некие социальные «отбросы» — внеразумные, вненравственные, внетрудящиеся сброды.

Ломала не только война сама по себе, но и неправда войны, поистине мировой бойни, ложь тех, кто был не в окопах, но обрёк других на окопы.

Барбюс, герои которого в «Огне» видели, как земля разверзлась, как «со свистом разрывается шрапнель, наделённая металлической душой», как под тяжёлыми фугасами «продолжается разгром земли», как их товарищи «столпились на краю испепелённого, неизвестного мира», — они видят также «враждебность явлений и людей правде», и против них, невесть за что гибнущих, «не только чудовищные хищники, финансисты, крупные и мелкие дельцы, которые заперлись в своих замках и домах, живут войной и мирно благоденствуют в годы войны», но словно бы и «вечные противники выходят из мрака прошлого и вступают в грозовой мрак настоящего». И всё же… Хотя «день полон ночи», но «между двух тёмных туч возникает спокойный просвет, и эта узкая полоска, такая скорбная, что кажется мыслящей, всё-таки является вестью, что солнце существует». Олдингтон (его роман «Смерть героя» — о том же, что и «Огонь») в рассказе «Прощайте, воспоминания» сказал: «Всё, что движется к фронту, полно сил, юности, жизни. Всё, что движется с фронта, бессильно, дряхло, мертво… сонмы призраков заполняют дорогу — это армии павших в бою, грозно молчащих героев; батальон за батальоном, бригада за бригадой проходит по дороге загубленная юность Европы… Грозно молчащие товарищи наши! Мы, которые тоже были на волосок от смерти, прощаемся с вами». Ремарк в знаменитом романе «На Западном фронте без перемен», наполненном сильными сценами горклого быта войны, в посвятительном слове сказал выразительно, что книга — не обличение, не исповедь, а «только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал её жертвой, даже если спасся от снарядов».

Потерянное поколение — так отложилось оно в западноевропейском сознании. У русских своё потерянное поколение не обрело такого статуса, поскольку в большей части было доуничтожено в Гражданской войне, а в дальнейших переломах России всё смешалось: и непотерянные становились потерянными, и наоборот.

Удивительно, что великое испытание Первой мировой войной в России не дало таких книг, как на Западе, где «Смерть героя» Р. Олдингтона, «Огонь» А. Барбюса, «Прощай, оружие» Э. Хемингуэя, «На Западном фронте без перемен» Э. Ремарка, «В стальных грозах» Э. Юнгера — только малая часть художественного и мемуарного массива о мировом побоище. У русских же из наиболее известного — небольшие сцены в «Тихом Доне», в «Хождении по мукам». Правда, было ещё трёхтомное «Преображение России», да не самое лучшее произведение советской эпохи. А солженицынский «Август четырнадцатого» — отклик во времени более поздний, нежели немецких, французских, английских писателей.

Но есть фронтовые письма, дневники, заметки русских участников Первой мировой войны.

Фронтовые письма Снесарева — удивительный и по-своему единственный такого рода эпистолярный массив, по крайней мере из дошедших до нас. Письма с войны, в которых пересекаются и переплетаются военно-бытовое, историческое, философское, лирическое. Некоторые из них адресованы официальным организациям и общественным деятелям, друзьям и родственникам, но основная часть — это письма одному человеку. Письма жене. Это гимн семье. Сколько их, таковых писем, и открыток, и закрыток? Несколько лет длится война, и едва не каждый день Снесарев пишет их. А он не простой солдат, а командир, и времени в самый обрез. Он посвящает их жене, как воин, политик и как… поэт. Ожидающая его с войны жена в его обращении: «моя помощница, подруга, жена и владычица», «моё упование и надежда, мой домашний жертвенник, пред которым я стою на коленях и несу свои молитвы»; она и сероглазая жёнушка, и нежная полевая былинка, и беленький цветок, и сизокрылая голубка, и сокровище; то рыбка, то ласточка, то ангел-жёнушка, то лапушка-жёнушка, то… наседка, а то и Пенелопа — и всегда милая, дорогая, славная, ненаглядная, ласковая, золотая, даже алмазная и даже бриллиантовая. И всегда — единственная. И ещё сотни раз повторяется: наш выводок, наши малые, троица, три якоря — дети.