И отключила телефон. Спать мне расхотелось. Я валялась в кровати, наслаждаясь долгожданной радостью. Во мне появилось новое ощущение. Это было необычное ощущение, острое, с перчинкой. В первый раз в жизни я не позволила себя обидеть, не разрешила раздавить мою жизнь, отстояла свое право на достоинство. Я хочу нормально жить. И мне никто не помешает жить по совести. Никто. Я сказала свое последнее слово. Показала силу. Доказала правоту. И вот мои доказательства, конверт и ключ, они свидетельствуют о моей храбрости. Вспоминая перипетии прошлой ночи, я невольно вздрогнула. Если бы неделю назад мне сказали, что меня вынудят проникнуть в чужую квартиру, чтобы извлечь оттуда похищенные вещи, я бы рассмеялась этим людям в лицо. Да за кого они меня принимают? Я не умею тайно проникать в чужое жилище. И никогда этого не делала. И ни за что в жизни не сделаю, ведь меня не научили проникать в чужие дома, но у меня не было выбора. Пришлось вынужденно осваивать преступное мастерство, и все-таки я сумела проникнуть сквозь заслоны. Жить без совести невозможно, но меня заставили защищать мою честь. Я отгоняла назойливые мысли. Думала лишь о насущном. О чести, о жизни, о справедливости. Мне почему-то не хотелось сейчас думать о Горове, а как бы он поступил, если бы Черников обнародовал утрату денег и ключа, не дождавшись моей реакции на случившееся? Мысли вновь и вновь наслаивались на круг. Я точно знала, как поступил бы Марк Горов, знала это с первой минуты, как только обнаружила исчезновение конверта. Он отвернулся бы от меня. И родная рука безвольно повисла бы в воздухе. Но мне тяжело было думать об этом. Как только я возвращалась к этой мысли, меня заново начинало колбасить, да так, что искры из глаз сыпались. И вместо того, чтобы по-прежнему и дальше воображать страшные картинки, я решила еще поспать. Недолго…

Пробили часы. Девять утра. Опоздала. Я вскочила, будто меня ужалила осенняя оса. В заднее место. Я носилась по квартире, собирая сумку, заталкивая в рот куски чего-то съестного, сыра, что ли, запивая все это холодным кофе, после завтрака принялась чистить зубы… А как славно начинался день, проснулась, а за окном почти праздник, солнечно, и дождя не видно, и настроение великолепное. Перед уходом я посмотрела на себя в зеркало. Ничего преступного в отражении не обнаружила. Девушка как девушка. Обычная. Как все. И ко мне вернулось праздничное состояние. И засмеялась от счастья.

Успела. Не опоздала. Я влетела в павильон, прижимая многострадальный конверт к сердцу. Заглянула в окошечко.

– Мне бы заплатить за аренду павильона, – робко произнесла я.

Кассирша проигнорировала мою пунктуальность, даже не взглянула на меня; не поднимая головы, она выписала квитанцию, оформила чек, скрепила бумажки и пересчитала деньги. Они так и лежали нетронутыми в опечатанном конверте. Кассирша с задумчивым видом оторвала полоску бумаги, вытащила деньги и долго мусолила злосчастные бумажки. А я не стала задумываться о том, почему Ниткин повез конверт домой, почему не оставил в бизнес-центре, почему не положил в свой сейф… Ни на один из этих вопросов я не смогла бы ответить. В чужую голову не заглянешь, в своей бы толком разобраться. Лучше всего забыть о происшествии. Ведь я была готова к противодействию со стороны Черникова и всегда знала, что Денис Михайлович не обойдет меня своим пристальным вниманием. Разумеется, мне и в голову не приходило, что внимание будет настолько пристальным и что оно перешагнет границы закона. Станет преступным. Нет. Об этом я не подумала. Денис Михайлович не захочет отпустить меня подобру-поздорову. И мне придется жить и работать, учитывая тонкости жестокого характера моего бывшего жениха.

Но я радовалась солнцу. Радовалась тому, что в течение десяти дней меня не будет в «Максихаусе». За это время много воды утечет. Нева все уносит в себе – и грязь, и нечистоты. Выставка забирала мое внимание, я полностью отдалась работе. «Максихаус» остался где-то далеко, в моих снах, и я могла смотреть на него сверху, восседая на розовых облаках. Но дни шли, бежали, торопливо перепрыгивали через кочки будней. Я искала клиентов из провинции, без устали расхваливала товар, заключала договоры, а вся оплата производилась по безналичному расчету. Это было главным условием выставочного комплекса. Наверное, в этих залах где-нибудь внизу, в подвалах, под лестницей, шла бойкая торговля из-под прилавка и многие расплачивались наличными деньгами. Повсюду свирепствовал черный нал. Но мне было все равно. Меня больше не трогали чужие проблемы, и своих хватило до затылка. До сих пор я ощущала ноющую боль под темечком. Пережитый стресс не прошел даром, он остался со мной надолго, чтобы постоянно напоминать об опасности.

Выставочный успех окрылил меня. Количество полезных сделок с заказчиками перешагнуло ту процентную черту, за которой мне уже не был страшен Денис Михайлович Черников энд компания. Моя работа приносила очевидную выгоду «Максихаусу». Такими работниками не бросаются. Их не увольняют, наоборот, всячески холят и лелеют. Это были слабые попытки самоуспокоения. Мне не хотелось думать о будущем, и я не могла думать о Горове. Не знаю, как бы он поступил, если бы я не выкрала из квартиры Ниткина ключ и деньги. Не знаю. Код доступа вновь отодвинулся на значительное расстояние. Не расшифровать. Ключ к шифру утерян. И я не думала о Черникове, зная, что Денис Михайлович находится в состоянии, близком к истерике. Какая-то слабая женщина разбила его планы, да как она могла позволить себе подобные вольности? И я абсолютно не знала, что ожидает меня в «Максихаусе». Не знала. И делала все возможное, чтобы доказать собственную значимость. Самой себе в первую очередь.

Но выставка закончилась. Об этом свидетельствовали пустые коробки, опустевшие залы, безлюдье в павильонах. Ажиотаж прошел. Все договоры подписаны, товары отгружены, деньги отправлены. Завтра мне предстояло увидеть «Максихаус». Меня ожидала приятная встреча в лучшем варианте, а в худшем подкарауливала злая разлука. Я позвонила маме вечером, но она разговаривала со мной каким-то глухим и слепым голосом. Без всякого выражения, без радости, без чувства.

– Мам, может, тебе что-то нужно? – спросила я, морщась от неудобной позы, я сидела на подоконнике, сложив ноги калачиком.

Ненавижу неопределенность в родственных отношениях.

– Спасибо, нет, ничего не нужно, – сказала мама.

И тогда я превозмогла себя. Можно было дуться друг на друга и недоговаривать еще три года. Но время не терпит, оно не прощает слабых духом. У меня нет другой матери. И уже не будет. Я приступила к осаде. Совсем как Степан Федорович, он тоже все пытается одолеть неприступную крепость. В одиночку. Так и я решила взять приступом мамину неприкаянность.

– Мам, хочу попросить тебя об одном одолжении, но боюсь, что ты откажешь мне, – начала я издалека.

Мама насторожилась. Сразу исчезла неопределенность. На другом конце провода появилась явная заинтересованность. Единственной дочери потребовалась помощь.

– Что ты хочешь? – тонким голоском сказала мама.

Казалось, она вот-вот разрыдается от боли и ужаса. Мне стало жаль маму. Бедная. Она совершенно неожиданно осталась одинокой, ненужной, заботиться больше не о ком, и материнские чувства пропадают от вселенской невостребованности.