Есть и вторая угроза: кому-то отдать. Ему наплевать на замечательных зебр и грозных козлов, но тошнотворное зеленое страшилище вызывает такой прилив тепла, что ребенок крепко обхватывает неизвестного мужика в шкуре Шрека и прижимается щекой к синтетическому пузу.

– Пятьсот рублей, – говорит Шрек басовито. – Десять минут – и снимок ваш.

– Хочешь жить у Шрека? Оставайся!

Ребенок, отпустив урода, бросается ко мне.

На самом деле это размышление о наказании. Зоопарк – повод для размышления. Достаточно пригрозить: «Не получишь конфету!» – «Какую?» – спрашивает, тотчас остывая. «Аленку». – «Сестрица Аленка и братец Киндер», – отпускает он вполне газетную шутку. Я не бью ребенка. Ремень – игрушка. Бывает, рано утром, когда я еще в полусне, Ваня хватает мои штаны, проверяет карманы (любимые жертвы для игры – мобильник, или паспорт, или кошелек) и вытаскивает ремень. Слежу через неплотно прикрытые веки: как заботливо дышит, как аккуратно тянет, как, выудив, слегка шлепает себя по ладони. Так же он пальчиком на прогулке робко и лукаво проверяет крапиву. Ведь он слышал про то, что могут «дать ремня».

Вспомните, если вас били. За дело, да? Но вы до сих пор помните, верно? Вы до сих пор в обиде, да? Это так унизительно, когда тот, у кого была власть над вами, бил вас, да? Я помню все те редкие разы, когда был бит.

Я хотел пойти гулять во двор с куклой (кукла Ванечка), настаивал, кричал, мне говорили: «Ты же не девочка», и родители рассвирепели, они закричали громче меня. И папа несколько раз по попе стегнул ремнем. Я потом все равно вынес куклу тайком под одеждой, а дворовые мальчишки, подскочив, тыкали мне в живот: «Что это у тебя? Ты что, беременный?» И было смешно, и я отрекся от куклы, но память о ремне – со мной. Или мы поехали в лес, и к нам доверчиво привязалась собака, я умолял взять ее, мы уезжали, собаке был брошен кусок отвлекающей еды, я рыдал на заднем сиденье, а папа, обернувшись с переднего, резко дотянулся до моего затылка. Это сложилось в обжигающий коктейль: слезы из-за бездомной собаки залили новые слезы. Или перед Новым годом в ванной я стал тереть мылом свой красный свитер по аналогии с паркетом, который натирают воском в сказке «Черная курица». Мама выволокла меня, дала по ухмыльчатым губам и заставила переодеваться. Я убежал в гостиную, где прижался к холодному окну, плача, и смотрел за окно сквозь слезы, и один был друг, которого я прижимал к себе и который меня обнюхивал, сострадая: теплая полосатая кошка Пумка. О, это была слезная полоса отчуждения – накануне Нового года у меня на глазах из слез возводился мир, где были мы с кошкой, и больше никого.

Многажды был я виноват – понарошку и сильно, люблю родных, но помню любой удар. И благодарен, когда за большое хулиганство вдруг не наказали. Ведь я помню и свою правду: просто заигрался, вот поджег и затопил. У ремня же – одна кривда. И шлепки – кривые. И вспомните, какая это боль, если ударят при других, при соседях, при ровесниках, при недругах, особенно при девочках! Какой стыд! И я не шлепнул сына ни разу. Ни при тигре, ни при волке, ни при попугае, ни при крокодиле. Ни при дядьке Шреке, изумрудном толстяке.

– Идем! Я хочу домой!

И я послушно увел его.

Дома он играл в зоопарк, окружая кубиками пластмассовых зверей. Его правда приняла мою.

Город тонул в пыльном мареве. Было холодно, ветрено и узко. Почему-то на этой высоте суетились мошки. Лезли в лицо и волосы, бурлили стайками, прожорливо осаждали плоские тусклые камни башни, как будто те спрессованы из чего-то съедобного.

– Ну, как вам здесь? – приподнято спросила Ульяна.

– Хорошо, только эти… Видите?

– Кто?

– Мухи.

– Какие мухи? – она чуть отпрянула, улыбнувшись с детским изумлением, переходящим в ледяное превосходство психиатра. – Я не вижу никаких мух.

– Да вот же, – он растерянно затанцевал указательным пальцем, повторяя дикие узоры быстрого полета.

А может, так подействовала высота, и эти дрожащие точки перед глазами – подлые предвестницы обморока?

Он перегнулся через край и на миг увидел полную тьму.

Андрей мечтал тут побывать. Ему было страшно любопытно, и любопытно, и страшно, оказаться на этой запретной земле, закрывшей себя высокими и крепкими стенами мифа о рае, вокруг которых остальной мир выстроил свои стены – адской молвы.

Долетев до Владивостока, он пересел в старую «тушку», белую, с красной звездой на хвосте, словно в машину времени, которая переправит в минувший век. А может, и наоборот, в будущее. С порога туристов встречали лихие маршевые звуки и приветливо-строгие улыбки юных стюардесс. Самолет разбежался и взмыл в неизвестность. Кресла были ветхие и стертые. По тесному салону поплыл сизоватый дымок, это закурил кто-то из сопровождающих. Стюардессы стали разносить теплые округлые свертки. Андрей развернул тонкую бумагу и, понюхав, зажевал бургер из неопознанного мяса, вкусный, но необычный, стараясь не думать, что он ест, в такт счастливой мелодии ритмично маршируя челюстями.

Только сошла зима, и страна внизу казалась однотонно-коричневатой и такой же в приближении, когда поехали из аэропорта в старом темно-синем «мерсе» (чемодан лег в промасленный ребристый багажник).

– Здравствуйте, – с переднего сиденья повернулась миловидная женщина, изучая его безлунными цепкими глазами и, казалось, сканируя доброжелательной мягкой улыбкой. – Меня зовут Ли Хёнми… Но чтобы проще, можно звать Ульяна.

Черная кожанка с красным значком на груди. Около маленького уха, ниже завитка темных волос синевато-черная россыпь пороховых точек-родинок.

– Наша земля пробуждается, и с каждым днем становится все теплее. – Она хорошо говорила по-русски, мелодично, но слишком тщательно и твердо. – Правда, как видите, сейчас вокруг дымка… Это песок, очень мелкий песок.

– Песок? – вежливо переспросил Андрей.

– Да, песчаная буря. Это все из Китая. Пустыня Гоби. Оттуда к нам летит песок.

Вокруг простиралась скука смертная ранней весны. С этим понурым оттенком сырых полей и голых деревьев идеально совпадали темные одежды людей, которые брели вереницами вдоль дорог, или скользили на велосипедах, или по-муравьиному как-то мараковали с землей и подлатывали лоскуты асфальта.

Хотелось спать до рези в глазах, и сам, уже вечеревший, город вставал со всех сторон, как памятник забытью, однообразный, акварельный, расфокусированный мириадами песчинок. Андрей сделал несколько снимков на потерявший связь с миром айфон.

Широченные проспекты, высокие коробки зеленых, голубых, оранжевых зданий, грозные арки, стеклянная пирамида в сто этажей, длинные мосты над тусклой линзой реки. И всюду куда-то устремленные горожане с розовыми цветами на палках, одинаковыми, а значит, искусственными.

– Куда они идут?

– У нас скоро большой праздник, – помедлив несколько секунд, сказала Ульяна. – День солнца, день рождения нашего великого вождя. Будет большой парад. И все у нас после работы и учебы идут на площадь и репетируют… Они уже сходили и теперь идут домой.