– Тсссс!

– В чем дело, Томас?

– Бетани спит.

Он указывает на дверь своей комнаты. И точно: на детской кроватке, на покрывале с гоночными автомобилями, разлеглась Бетани. Ладонь под щекой, чтобы прическа и макияж не пострадали.

С грохотом захлопываю дверь. Снова открываю. Снова захлопываю. Бетани пробуждается. Медленно садится, потягивается. На лице – ангельское умиротворение. По щеке тянется розовая полоска – след от складочки на подушке.

– Здрасьте, – беспечно бросает Бетани. И утыкается в смартфон.

Наконец, видимо, заметив, какое у меня лицо, она выдавливает:

– А что такого? Легла сегодня под утро. Отключалась буквально.

* * *

Много позже – после беседы с няней («Поймите: Томасу ВСЕГО ЧЕТЫРЕ ГОДА! Он ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ самостоятельным!»); после отъезда Бетани, оскорбленной в лучших чувствах, едва не продырявившей меня злобными взглядами; после приготовления ужина – вспоминаю, что так и не включила новости.

Впрочем, еще не поздно. На сей раз миссис Мейхон не преувеличивала: действительно, телеведущая Сесили Тайнен предрекает назавтра от шести до двенадцати дюймов осадков, особенно интенсивным снегопад будет на севере и западе Филадельфии.

– Только не это! – выдыхаю я.

Патрульные выезжают на дежурство при любых погодных условиях. А отгулов, по милости Бетани, у меня не осталось.

– Мама… – начинает Томас.

Жду неудобного вопроса. Мой сын – очень чуткий мальчик; наверное, уловил, что не всё в доме ладно.

Он долго молчит. Садится рядом со мной на диван. Поникает головкой.

– Что не так? Что с тобой, Томас?

Обнимаю сына. Кожа у него теплая, волосы шелковистые, как пучок рыльцев на недозрелом кукурузном початке. Томас утыкается мне в бок. Хорошо бы лечь, притянуть его к себе на грудь – я так делала, когда Томас был малышом. Ибо что может быть блаженнее тяжести младенческой головки в районе солнечного сплетения? Нет, нельзя: в последнее время Томас «вырабатывает характер»; говорит о себе «я уже большой». Это он так только, по старой привычке и по собственной инициативе сейчас приласкался; вот спохватится – и вывернется из-под моей руки.

– До чего же мне с тобой повезло, – шепчу я.

Озвучивать такое равносильно сглазу; я даже в мыслях не позволяю себе слишком часто благодарить судьбу. Потому что это – как открытое окно для темного ночного существа, как приглашение: давай, влезь и умыкни моего мальчика.

– Томас, в чем дело?

Наконец он поднимает взгляд.

– Когда у меня день рождения?

– Ты сам знаешь. Ну-ка, когда у тебя день рождения?

– Третьего декабря. Но… через сколько дней?

Таращусь на сына. Это же надо было до такой степени замотаться!

– Через неделю, Томас. А почему ты спрашиваешь?

Глядя в пол, он признается:

– Сегодня Бетани говорила про день рождения. Спрашивала, когда мой. Я ей сказал. А она спросила: мама тебе праздник организует, да?

Раньше на каждый день рождения Саймон забирал Томаса, устраивал для него что-нибудь особенное: в прошлом году, когда Томасу исполнилось четыре, это был поход в кино; в позапрошлом – в Институт Франклина[21]. Три года назад (Томас, конечно, не помнит) они с отцом посетили коллекцию интерактивных экспозиций «Трогать разрешается». В этом году я планировала подхватить эстафету; думала, мы проведем третье декабря вдвоем, на какой-нибудь познавательной выставке. Но Томас глядит с надеждой. Действительно: почему бы не организовать для него настоящий детский праздник?

– Знаешь что, – произношу я после долгих размышлений. – Мы с тобой могли бы пригласить ребят из садика.

Сын расплывается в улыбке. Я спохватываюсь.

– Я ничего не обещаю, Томас. Может, не все придут. Надеюсь, ты это понимаешь?

Следует кивок.

– Ну, кому звонить?

– Лиле и Карлотте, – быстро отвечает Томас. И начинает подпрыгивать на диване.

– Отлично. Завтра свяжусь с их мамами. А куда мы с тобой позовем Лилу и Карлотту?

– В «Макдоналдс» с площадкой.

Внутри что-то обрывается. Но уже через мгновение я беру себя в руки.

– Здорово ты придумал.

Томас имеет в виду «Макдоналдс» с закрытой игровой зоной. Это в Южной Филадельфии, Томас ходил туда с отцом. Год там не был. Как он вообще помнит про игровую зону?

Томас накрепко сцепляет пальчики, устраивает ладошки под подбородком. Обычный жест, когда моего сына переполняют эмоции.

– И ты мне купишь все, что я захочу, да, мама?

– Разумеется. А ты будешь соблюдать меру, договорились?

* * *

Вскоре он засыпает прямо на диване. Уношу его в детскую, укладываю в постель.

С этим у меня строго. Ребенок должен спать в своей постели. Без вариантов. Малышом Томас мучился от сильных колик, безутешно плакал целыми часами. Сердце разрывалось слушать этот плач. С самого начала инстинкт – первобытный, если не сказать животный – таился у меня во чреве; он и сейчас там, он не желает отпустить Томаса, цепляется за него когтищами, грозится свести на нет всю работу, которую я проделала с тех пор, как родился мой сын. Проще всего пойти у инстинкта на поводу – уложить Томаса к себе под бок. Но пособия по уходу за детьми на этот счет держатся единого мнения: никогда не берите малыша в свою постель. Во-первых, вы можете его случайно раздавить; а во-вторых, сформируете дурную привычку, с которой впоследствии вряд ли справитесь. Дети, которые спят в родительской постели, вырастают неуверенными, несамостоятельными, неспособными занять достойное место в мире.

Еще прежде, чем Томасу исполнилось полгода, он у меня стал оставаться на ночь в отдельной комнате. Пока мы жили в Порт-Ричмонде, все было хорошо. Колики прошли, как я и предвидела; сын не страдал нарушениями сна, мы с ним оба просыпались бодрыми и полными сил.

Но стоило переехать в Бенсалем, и все изменилось. Теперь с нарастающей частотностью Томас умоляет: «Мама, можно я буду спать с тобой?» Иногда среди ночи или утром я обнаруживаю его в собственной кровати – он прокрадывается, дождавшись, когда я усну, и сворачивается клубочком у моих ног. В таких случаях я непреклонна. Отношу Томаса в детскую, убеждаю, что ничего с ним не случится, и даже включаю ночник, купленный специально для его успокоения.

До сих пор я считала свою линию правильной. Усомнилась недавно, пару месяцев назад, проснувшись не от плача даже – от какого-то щенячьего поскуливания в изножье своей кровати. Никогда ничего подобного не слышала. А потом детский голосок начал повторять: «Папочка. Папочка. Папочка».