По ходу развития детективного сюжета Двойник становится главой государства, а далее – неожиданная развязка… Но до этого Яков Петрович проходит сложную внутреннюю эволюцию – от уважения ВВ и отчасти преклонения перед ним до отрицания того, что тот совершил за время властвования.

ЕЦ Вы – автор около тридцати художественных и документальных произведений, увидевших свет в Советском Союзе, России и Америке. Многие годы, включая эмиграцию, совмещаете журналистику и литературу. Возможно ли это без творческих потерь?

ДГ Видимо, возможно, хотя – трудно. Потерь не избежать. У каждого литератора свой путь в реализации творческого потенциала, роящихся в воображении идей, образов. Я стремлюсь совместить трудно совместимое: приверженность фактам, реалиям и – результаты «раскрепощенности» художника, для которого реалии лишь своеобразные кирпичики при выстраивании привлекательных сооружений из вымысла и фантазии. Документ лежит в основе по сути всех моих повестей и романов, добавляя в прозу то, что особенно влечет читателя – ощущение подлинности.

Главная проблема перехода от документа к художественному выражению – язык. В прозе он, понятно, совершенно иной. Приходится всякий раз ломать себя, мучительно искать свой стиль изложения. Ведь, строго говоря, именно язык делает литературу литературой. По образности и яркости языка можно безобманчиво судить о писателе.

ЕЦ Общаетесь ли вы в эмиграции с коллегами? Нашли ли здесь свою литературную среду́?

ДГ Общение, разумеется, присутствует, но не столь интенсивное, как было в России. Новые близкие друзья наперечет, да, собственно, по-другому и не бывает. Что касается литературной среды, то я нашел ее, редактируя литературно-художественные журналы. Сейчас получаю особенную радость от общения, в основном телефонного, по имейлу и скайпу, с авторами журнала «Времена. Живут они в разных уголках мира, но расстояния в нынешних условиях не помеха. Жаль, конечно, что многие далеко, а так хотелось бы сесть с ними за стол, выпить чарочку и всласть поговорить… Увы.

Нет, не жалуюсь, я принадлежу к числу оптимистов, довольных жизнью. Своей единственной жизнью. Как ни банально это звучит.

Август 2017

Здесь и простимся

(Рафаэль Левчин)

7 августа скончался Рафаэль Левчин (1946–2013) – поэт, драматург, прозаик, переводчик, эссеист, художник.

За два месяца до смерти Рафаэль Левчин подарил мне свою последнюю книгу – «Старые эфебы». Я сразу понял: автору было по-особому дорого имя, которое он дал сборнику. Эфебами в Древней Греции называли юношей. А Рафаэль, как большинство поэтов, так и не переступил порог этого возраста. Мне казалось, ему было скучно и неуютно в мире солидных людей. Может быть, потому он так часто менял профессии: работал инженером-химиком, натурщиком, ночным сторожем, лаборантом-археологом, художником-оформителем, машинистом сцены, лектором, актером, завлитом, руководителем литстудии… Этот колоритный перечень припомнил когда-то сам Рафаэль. Однако он явно упомянул далеко не все.

Его подлинная, духовная, биография открывается в стихах. Его утаенные от всех маршруты надо прежде всего отыскивать в мифах, которые так увлекали Рафаэля Лев-чина:

Я был игрушкой, заводным Орфеем,

несбывшегося хора корифеем,

бормочущим строку «Упанишад».

Душ-лепестков теплился еле-лепет,

свечей погашенных, вдвойне нелепых.

Я помнил только предыдущий шаг.

И в шорохе, как свет, клубившем плечи,

Аристофан шагал ко мне навстречу…

А мы шагнули в пространство друг друга лет десять тому назад – немалый для эмиграции срок. В дружеском застолье Рафаэль – в отличие от многих литературных собратьев – был тих, почти незаметен. Но совсем другим – ярким, неожиданным, неуступчивым – он представал в своих книгах. И – в своих графических работах, коллажах. И в своем многоязычном самиздат-журнале «ОТРАЖЕНИЕ-REFLECTION» (редактировал его вместе с женой Эльвиной Зальцман).

О большом таланте Рафаэля Левчина, которым его безоглядно одарила природа, я часто думал, разглядывая сделанные им замечательные маски. Они занимали целую стену в его квартире, громоздились в кладовке. В них – как в жизни – встретились, переплелись, безнадежно боролись друг с другом добро и зло, коварство и простодушие, цинизм и наивность.

Уходит поэт, и вот уже мы иначе, чем прежде, перечитываем его стихи – ищем предчувствия, прозрения. Конечно, они есть и у Рафаэля:

замечательно проводили время

но как-то забыли

время не проведёшь

Впрочем, как всегда у Рафаэля Левчина, его исповедь звучит пронзительнее, когда он погружается в античность:

Гай Валерий, не ходи на званый вечер.

Лучше дома поработай над поэмой.

Эти встречи, эти речи, эти плечи…

Эти тени под глазами…

Эта тема…

Я любил её не так, как все, иначе.

Я люблю её, мою любовь не выжечь.

Я люблю её и о прошедшем плачу.

Я любил её и потому не выжил.

Болел Рафаэль совсем недолго, но так тяжело, что впору вздохнуть: не дай Бог никому! Стремительно убивавшая его болезнь оглушила не только друзей, но, пожалуй, и его самого. Говорил с недоумением: «Мне кажется, кто-то играет со мной…» Однако и у последнего порога вспомнил о других: с помощью жены (руки уже не слушались) вышел в интернет – сказал спасибо многолетним приятелям по «живому журналу».

Рафаэль Левчин родился в Крыму, в Джанкое; учился в Ленинграде (институт легкой промышленности, химфак), в Москве (Литинститут); долгие годы прожил в Киеве. Но не раз признавался, что обрел подлинный дом в Чикаго. Я думаю, это ощущение у «антисоветчика» Рафаэля Левчина было прежде всего связано с неповторимым ощущением обретенной именно здесь свободы.

Что ж, на этой чужой, но доброй к нам земле мы и простимся с ним.

Август 2013

Чьи-то растаявшие жизни

(Семен Каминский)

Самое интересное у Семёна Каминского – это, конечно, история человека. Её каждый писатель создаёт заново, будто не было Стендаля и Чехова.

«Чья-то прошлая жизнь». Название рассказа. Символ литературного движения Каминского: через годы, страны и души.

Человек – это только его память. И ничего больше. Сегодня многие захотят оспорить категоричный тезис древних мудрецов. Но герои Каминского многократно подтверждают эту мысль. Собственно, так и возникают почва и воздух его прозы. Так (в поисках человеком самого себя, своих следов, исчезающих в песке времени) складываются сюжеты. На первый взгляд, обычные: происходит ли действие в украинском городке, американской глубинке, шумной столице.

В самих коллизиях этой прозы таится спокойное понимание тщетности попыток изменить человека. Однако рассказы Каминского переполнены глубинной любовью к героям, по счастью, нигде не прорывающейся