Труд мой был, как сказал, хотя и кропотлив, но будто б и не тяжел, а радостен безусловно, даже вопреки нападкам, может, и не злого, а просто глупого духа. Лишнее облетало охотно, вскоре чуть приоткрыв мыслеобраз истины, меня самого поразивший своей красотой, гармонией, истинной человечностью пропорций. Я даже подчас думал: где ж они, тяготы творческого труда, о которых наслышан? Где пот, слезы, сомненья, горький опыт неудач, воспаленные глаза, израненные пальцы, исполосованная душа? Но, видно, мой труд был вовсе иного рода, чем земное художество: тут не приходилось спорить с материалом, на что художник обычно тратит все ему отпущенные силы, все вдохновение. Мой же материал истины будто сам диктовал искомую форму. А мирские творцы, – пусть их потеют в своем благодатном иль безблагодатном, даже и вдохновенном, но, по сути, ремесленничестве.

Я творил денно и нощно, в прямом смысле путая день и ночь, сон и явь. Во сне было даже и удобней творить, ибо плоть сновиденья трепетна, нежна, легка, податлива, и глубока его правда. Я исподволь напитывал свой шедевр мощью дремучих лесов, диких гор, бурливых морей, океанов, бескрайних степей и тихой прелестью уже укрощенной природы; красотой вдохновенной мысли; отвагой поступка; нетварной музыкой, – будто тенью звуков торжествующего органа и сладкого пиликанья скрипки; смыслом красок и цвета; легким изгибом губ, в котором – до поры ускользавшая истина; уверенной пробежкой острого грифеля, намечавшего провиденциальный абрис; объемами, равными по значенью победному духу высочайших соборов и деревенскому благолепию скромных церквей и часовен; тихой радостью великих кинолент недавно запатентованного синематографа, пока балаганной забавы простонародья – но я прозрел его будущее. И словами, конечно – жарким молитвенным лепетаньем. О применении скорей духа, чем опыта всех искусств, также всей мощи природы, потом чуть подробней скажу.

Я творил добросовестно, как никогда, и мне будто б уже приоткрылся контур вечности. Я любовался рождающимся твореньем и себе говорил, что это неплохо. Тихая радость теперь сменила мою привычную деловитую скуку. «Что улыбаешься, старик, кризис в разгаре», – удивленно спрашивали меня сослуживцы, вовсе неглупые люди, в меру удачливые дельцы средней руки. «Для вас же стараюсь», – отвечал я двусмысленно, поскольку в то же время вел переговоры о поставке большой партии хомутов и супоней в Месопотамию, где с изобретением боевой колесницы бурно развивается коневодство. У них, надо признать, довольно скудные интересы. Чуть не месяц обсуждали в курилке открытие Америки. Тоже мне сенсация. Бесцельное расширение пространства, и только. А с этой Америкой, помяните мое слово, мы еще как нахлебаемся, от нее уже сейчас разит бездуховностью и практицизмом. Только школярам лишняя морока. В наши годы география была самым легким экзаменом: весь земной диск был испещрен белыми пятнами с надписью «Terra incognita». Лишь после так называемых великих географических открытий и краха колониализма, страны расплодились до полного неприличия. Ах, я, видите ли, ошибся, как мне тут подсказывает мой оруженосец, который, – уже говорил, – большой дока в политике: Америку, оказывается, открыли чуть раньше, а теперь, наоборот – ее разбомбили, целиком или частично. Это еще хуже, конечно. Жалко поселенцев, но державе – туда и дорога.

Раздел 11

Все ж, признаюсь, был велик мой страх вместо совершенной красоты создать бездушного и нелепого монстра, которого сам бы вымарал беспощадно из пространства и времени. Тому виной, скорей всего, бульварное чтиво и коммерческий кинематограф. Пусть я не читаю дурацких, пошлых книжонок, по телевизору смотрю лишь иногда новости и познавательные программы, а из фильмов – отнюдь не боевики, вестерны и триллеры, а только возвышенную классику, но ведь современная цивилизация так и смердит духом попсы, что исподволь сочится в ноздри и уши даже самого независимого человека. Мне знаком, конечно, популярный миф общественного сознания, как один ученый педант, кажется, еще и подрабатывавший печатником; уже в летах, предавшийся бесу, понаторевшему в парадоксах, вернул себе молодость, обрел любовь да еще вывел гомункулуса – злобного недоделку, урода, хотя и совершенного в каждой детали, который своего, можно сказать, папашу в конце концов и угрохал.

Но ведь даже и попса, хотя облегченное, профанированное, но все-таки выражение действительно краеугольных для человека вопросов. Любовь, смерть, рок, воздаяние – вот извечные темы, как трагедий наших прославленных авторов, так и вроде пустопорожних эстрадных песенок и жестоких романсов. Суть того мифа – проблема гармонии, для меня одна из самых мучительных. В своем вечном, но тайном стремлении к совершенству, я пытался развить до возможного предела свое любое уменье, доброе качество. И что ж? Как-то в миг отрезвленья увидел себя скопищем всяких достоинств, – но как бы точней сказать? – друг с другом не сопрягавшихся. Вот парадокс гармонии: верное соотношенье ничтожных в отдельности элементов рождает вечную красоту, – приведу в пример великолепные мозаики наших соборов. А совершенство деталей, выходит, вовсе не залог красоты, – чуть малейший сбой, даже не видная глазу ошибка пропорции, как вместо нее выйдет уродство. Отмечал подобное в женских лицах.

Заметив такую досаду, я стал больше заботиться не о развитии, о гармонизации качеств, – чтоб ни единое не выпирало бесстыдно, не своевольничало, а все пели согласным хором. Даже взял урок фэншуя у того же китайца, что меня научил боевым искусствам. Но теперь задача была и трудней, и куда значительней, понятное дело, чем укротить анархию своих положительных свойств, коль творю совершенство из совершенства. Я воззвал всей душой к мировой гармонии, и та осенила меня. По крайней мере, бес-парадоксалист не явил ни разу собственной бородатой физиономии и шутовского берета, не приходил по мою душу, дабы спеть арию соблазна своим козлетоном.

Я творил и сам одновременно менялся, – изощрялось зренье, обострялась мысль. Из тумана чувств и намерений рождалась полная определенность. Вот какому еще парадоксу я был когда-то подвержен, – даже не парадокс, а наверно, уловка. Зачем, думал, писать, изливать на бумагу, что и так пребывает в моей голове, душе, где-то внутри, в моих недрах, короче говоря, – причем невинно, верно себе и благолепно в своей неизреченности? К чему выбрасывать на людской торг, метнуть равнодушной, а бывает, злобной толпе, сокровище моего духа, к тому же неточно, примерно выраженным. Но ангел твердил мне, что тут прирастанье себя, призыв к силам земным и небесным; аскеза творческого усилия, не жаждущего награды; да и милость падшим, всегда любезная небесам. Убедил в результате.

Я, конечно же, не соперничаю с Творцом в стремленье создать нечто лучшее наличного мирозданья. Оно ль не прекрасно, он ль не просторно для всего человеческого, не трех-четырех-, а бесчисленномерное – для ошибок и постижений, подчиненья и своевольства, греха и воздаянья? «Искупления также», – добавил значительно мой ангелок. Это вы с Ним спорите, создатели мифов, империй, научных теорий, шлягеров, телесериалов и мыльных опер, подрывных идеологий и любых фантомов общественного сознания. Я ж деликатно, благоговейно – духом, душой и мыслью, – стремлюсь постичь само основанье Божьего Замысла, отмыть вами заплеванный образ совершенства, расплести вами спутанные прямейшие пути Господни, что, хотя и не долг мой, но мое право.