– Ты как? – выдыхает в какой-то момент. – Может, поедем уже?

Это звучит, как будто не по плану. Сколько мы здесь? Часа полтора? Может, и меньше.

– А зачем мы приезжали? – смеюсь я. – Готовились столько… – указываю на свой костюм.

Чарушин пожимает плечами и тоже смеется. На нем маски нет, и я отлично вижу, каким лукавым становится его лицо. Обожаю его мимику, красноречивые взгляды, улыбку… Внутри все замирает, а отмирая, принимается знакомо часто и горячо пульсировать.

– Понемногу будешь привыкать, окей? Сегодня час, в следующий раз – два… – делится своими соображениями практически на ходу. Потому, как поднимается и тянет меня из-за стола. Пока я растеряно моргаю, прощается с друзьями: – Все, мы отчаливаем. Не убухивайтесь в хлам. Забирать, блядь, не приеду. Дела.

– Знаем мы твои дела, – ржет Шатохин, а за ним и остальные.

Мне в очередной раз до удушья неловко становится.

– Пошел ты… – бросает в ответ смеющийся Чарушин.

Смотрит на меня и будто физически теплом окатывает. Хочется зажмуриться и поежиться. Но я лишь улыбаюсь и, ненадолго оглядываясь, машу ребятам на прощание.

– На дачу? – спрашиваю, как только оказываемся на улице.

Артем поворачивается, задерживает на мне взгляд и, с ошеломительно-красивой улыбкой, поправляет:

– В спальню.

– Ах, да… Ах…

Я хочу тебя раздеть.

© Артем Чарушин

В спальне. Есть. Заманил. Блядь, смотрю на Дикарку и сам себе не верю. Кажется, что сплю. Или, на хрен, в каком-то бреду нахожусь.

Лиза оглядывает спальню без какого-либо интереса. Скорее машинально взглядом ведет. Краснеет, стоит только застопориться на кровати. Как только паника, которую я сейчас так отчетливо наблюдаю в ее чумовых зеленых глазах, нарастает, ищет меня. Смотрит и ждет какой-то поддержки. Я шумно выдыхаю и шагаю, чтобы обнять.

Маску Лиза сняла еще в машине. Сейчас ничего не мешает мне ее разглядывать. Ничего, кроме платья.

– Я хочу тебя раздеть, – выдыхаю откровенно. – Полностью, – не могу остановиться. Вижу, что шокирую до предела, но, блядь, только так мы и продвигаемся. – Ничего больше. Просто раздеть и посмотреть, – добиваю, казалось бы, успокаивающе. Только действует как-то не так… Глаза Дикарки еще больше расширяются. И отражается в них такая буря эмоций, что меня самого, будто физически накрывает. – Не бойся, ладно? – хриплю и, заходя ей за спину, медленно тяну вниз молнию.

Лиза отрывисто вздыхает и замирает. От такой нежной покорности меня сходу рубит дрожью. Приходится даже тормознуть, чтобы прожить эту дикую волну, и не дергаться, как паралитик. Прикрывая веки, пару секунд не двигаюсь. Лиза тоже, лишь едва заметно покачивается. Когда скольжу ладонями в распахнутые полы платья, вздрагивает, дергается вперед и с каким-то задушенным стоном снова застывает.

– Тихо.

Не знаю, кому эту команду отдаю – ей или все же себе. Тон получается странным. Чересчур низким и трескуче хриплым. Будто заржавело что-то, сломалось. Выдаю больше, чем в обычных условиях способен отразить голосом. Сжимаю ладонями голую кожу Лизы и снова замираю. С натугой идет в работу сердце. Ухает мощно и громко, но словно заторможенно. С оттяжкой. На место с трудом возвращается. Петляет по груди, как пьяное.

Говорить больше не могу. Бурно выдыхаю, жадно вдыхаю и поднимаюсь к полоске лифчика. Щелкаю застежкой и инициирую падение вместе с платьем.

Голая спина… Блядь, голая спина… Узкая, хрупкая, будто скульптурная… Почему я никогда раньше не обращал внимание на эту часть тела? Сейчас же трясет натурально при виде нее. Коснуться не смею – ладони в воздухе зависают. Когда перевожу дыхание, мышцы груди и живота так странно сокращаются, кажется, словно ломаются.

Трогаю. Мать вашу, трогаю. Прикрывая веки, будто какой-то конченый маньяк скольжу по гладкой коже, пока на ней не выступают крупные мурашки. Ощущаю их, и снова трясет.

Потрясает этот бешеный колотун. И выдерживать его физически трудно, и растянуть кайф охота. Уже сейчас понимаю, что останется эта ночь в памяти на веки вечные. Никогда прежде такого не испытывал и никогда больше не испытаю. Осознаю, принимаю и наслаждаюсь.

А потом, задерживая дыхание, просовываю ладони под держащееся на бедрах платье и резко сдвигаю ткань, пока наряд под громоподобные удары моего сердца не падает на пол.

Трусы. Глухые, блядь, да. Но меня от них со временем аппендицита таскает. Вроде был нормальным человеком, а Дикарка сделала извращугой и фетишистом. У меня на них теперь всегда вставать будет. Да, мать вашу, без того весь вечер стоит. Сейчас же попросту шкалит до отсекающего паралича всех остальных частей тела.

Трусы. Снимать?

Так, лады… Не все за раз, иначе сдохну.

– Повернешься?

Если ее не испугает мой ломающийся чумной голос, то шансы отдать концы сегодня все же увеличатся. Но, блядь… Когда затягивает сам процесс, невозможно думать о результатах.

Лиза… Она делает два шага от меня и поворачивается. Я ловлю второе пришествие Христа еще до того, как опускаю взгляд ниже ее лица. Тупая шутка, знаю. Богдановы бы не оценили. Я в принципе туго соображаю. Все примитивные функции выходят на почетное первое место, и стоит мне скользнуть взглядом вниз, такой, черт возьми, отрыв берут, что сразу всю энергетическую проводку палит.

Грудь. Первое, на чем я сосредотачиваюсь. Нет, правильнее будет сказать – залипаю. Небольшая. Острая, словно три-д треугольники. С торчащими розовыми сосками. Около правого – крупная родинка.

Сука, что же меня так штормит-то?

Не могу сместиться. Таращусь, как какой-то неандерталец. Зеленый. В пиковый период пубертата.

Словно сисек никогда не видел… Да хотя бы у самой Лизы – мельком цеплял уже. Но в том то и дело, что мельком – резко охладило. Сейчас же беспрепятственно катаю разрывные эмоции. Облизываясь, всасываю губы и натужно тяну кислород.

– Ты так смотришь, словно хочешь меня съесть… – шелестит Богданова неожиданно.

И я ржу. Коротко, но резко. Выкидывая наружу часть одуряющего напряжения.

Забавляет и тон, и вид – она реально так думает.

– Не просто хочу, Дикарка, – отбиваю на хрипе. – А собираюсь. Именно это и сделаю.

Перестраивая все, что успело заклинить внутри, от макушки до ног ее взглядом заливаю.

– Сейчас?

– С превеликим удовольствием.

А сам только представляю и понимаю, что по совести могу не вытащить. Слишком сильно кроет. И, тем не менее… Не сводя с Лизы взгляда, принимаюсь расстегивать рубашку. Крайние пуговицы буквально срываю. Она молчит, лишь вздыхает периодически. Особо шумно, когда дело доходит до ремня. Не знаю, что там у нее в голове происходит, но по виду кажется, что она в ужас приходит, будто я ее этим ремнем по заднице хлестать собираюсь.