— Может многое сказать знающему человеку, — перебил его Генри, хозяйским жестом обнимая меня за плечи, и в тоне его я уловила… угрозу?

Но лорд Джеймс, словно не замечая, продолжал:

— И, конечно, солнце и звезды. С этим намного проще. Чтобы узнать повадки океана, нужны годы, но для того, чтобы пользоваться астролябией, достаточно лишь хорошего образования.

Всего лишь хорошего образования. Какая мелочь. Я вежливо улыбнулась.

— Объясните, милорд? Увы, я не могу похвастаться хорошим образованием. Как и большинство обитателей корабля, кажется. Насколько я поняла, здесь всего два образованных человека.

— Это правда, — сказал лорд Джеймс. — Но у вас острый ум и…

— И у одного из этих двух образованных людей сейчас очень, очень много дел.

Угроза в голосе Генри стала явной.

— Разумеется. С вашего позволения, капитан. Миледи. — Лорд Джеймс откланялся.

Генри рывком выдвинул ящик шкафа, выложил на стол прибор, который я уже видела, когда впервые оказалась в его каюте.

То есть, наверное, это был какой-то прибор, другого назначения этой вещи я не могла себе представить: диск размером с блюдце, покрытый сетью линий. К центру его крепились резные диски, складывающиеся в причудливые узоры. Я потянулась к нему и отдернула руку прежде, чем дотронулась. В воздухе висело напряжение, точно перед грозой.

— Я пойду, пожалуй. — Непонятно, что так разозлило Генри — но не хотела бы я попасть ему под горячую руку. Неужели он, как и отец, взбеленился из-за того, что я заинтересовалась какими-то сложными вещами? — Не буду тебе мешать.

— Ты не мешаешь, — сухо ответил он.

Настроение испортилось окончательно. Я шагнула к двери, но Генри схватил меня за локоть, разворачивая к себе.

— Джеймс — мой друг, и я многим ему обязан. Но тебя я ему не отдам.

Глава 22

Я ошарашенно уставилась на него, а Генри продолжал.

— Я готов уступить Джеймсу свой корабль, свое состояние. Свою жизнь, наконец. Но ты — моя.

Взгляд его потемнел, точно море перед штормом, и в голос прорвалась сдерживаемая до поры ярость. Казалось, еще немного — и разразится буря, куда там той, которую мы только что пережили! Я попятилась, но рука Генри все еще держала меня за плечо.

Я не понимала, что так вывело его из себя, и даже не пыталась понять. Бесполезно: всю свою жизнь я пыталась угадать, что на уме у отца, братьев — мужчин, от которых зависела моя жизнь. Угадать и угодить. Утишить гнев, отказаться от желаний, смириться.

Чтобы, оказавшись перед лицом неминуемой смерти, понять — я и не жила толком.

Нет, хватит с меня! Если меня сметет этой бурей — так тому и быть. Но я не стану гадать, чем вызвала гнев Генри, зная, что на самом деле не виновата. «Не понимаю, зачем ты пытаешься вылепить из себя кроткую овечку», — не его ли слова?

Я заставила себя выпрямить плечи.

— Я ваша пленница, капитан, это правда. Пленница, на которой вы можете безнаказанно сорвать злость. Но я не ваша вещь.

Он вздрогнул, будто я его ударила. Разжал руку, отступая.

— Значит, нет?

— Не понимаю, — растерялась я. — Ты ведь ни о чем не спрашивал.

Я в самом деле ничего не понимала, потому что с таким же лицом он разворачивался когда-то к двери, чтобы через мгновение деланно-небрежным тоном спросить — «шпага или пистолет?». Но сейчас-то поединок ему не грозит.

— Что ж, есть способ куда доходчивей чем слова. — Он резко выдохнул. — И у тебя хватит духа быть честной.

Он придвинулся так, что между нашими телами остались, наверное, доли дюйма, но все же не касаясь. И склонился к моим губам.

Этот поцелуй вовсе не походил на предыдущие — не было в нем напористой жажды, а лишь тихая ласка. Руки Генри замерли совсем рядом с моей талией — так, что я чувствовала их тепло — и все же не дотрагиваясь. Словно он оставлял мне возможность отодвинуться, отступить, уйти.

Или потянуться навстречу, положив ладони на его грудь. Прижаться всем телом, и целовать в ответ — так же неторопливо и ласково, потому что некуда больше нам торопиться, и ничего не осталось в мире, кроме тепла его губ и рук, наконец обнявших меня, кроме стука его сердца под моей ладонью.

— Ты не пленница, Белла, — выдохнул Генри. — Ты сокровище.

Он взял мое лицо в ладони, поцеловал ресницы, кончик носа, уголки губ.

— Мое сокровище. Моя Белла…

Мои руки словно сами собой пробрались в ворот его рубахи, чтобы ощутить не ткань, а живое тепло. Генри заглянул мне в глаза, потянул косынку, прикрывающую вырез моего платья. Я не отвела взгляд, взявшись за пуговицу его жилета. Застежка не поддавалась — пальцы дрожали, но не от страха — от предвкушения.

Опустился на пол шелковый газ косынки, Генри коснулся губами моей шеи — я запрокинула голову, подставляясь под ласки, но он вдруг резко выпрямился.

Я вздрогнула, оборачиваясь к двери.

— Нет, в этот раз нам никто не помешает, — сказал он.

Массивный стол проскрежетал ножками по полу, подперев дверь. Я хихикнула.

— Вот так, — Генри снова притянул меня к себе. — Надо было сбегать раньше.

— Я не собираюсь бежать, — шепнула я, снова потянувшись к его губам, а когда отстранилась, хватая ртом воздух, колени уже не держали.

Словно почуяв это, Генри подхватил меня под бедра, подняв, и я обвила ногами его талию, про себя костеря юбки. И корсет. И все остальное, включая несколько дюжин булавок, скреплявших платье. Хотелось, чтобы между нами вовсе не осталось преград. Как в тот миг, когда я сидела у него на коленях совершенно без ничего — и сейчас это воспоминание обожгло не стыдом, но желанием, ноющей пустотой между бедер, которую мог заполнить только он.

Несколько шагов до кровати — бессчетное количество поцелуев везде, куда я могла дотянуться. Генри устроил меня у себя на коленях, начал выбирать булавки из платья, пока я возилась с пуговицами его жилета — длинным-длинным рядом пуговок на петлях. Я сдалась на середине, в конце концов, до сих пор мне не доводилось управляться с пуговицами, как и раздевать мужчин. Бросив застежку, провела пальцами по бровям Генри, коснулась скул, забралась в волосы, покрывая