Последние слова были очень близки и понятны Андреа, и он рискнул рассказать Аннете свою историю. Про мать и сестру, навязчивые мысли о вендетте, дом, похожий на расшатанный старый зуб, про родной остров, с его причудливыми берегами, пугавшими жителей материка своей дикостью и безмолвием, нарушаемым лишь плеском волн и криками птиц. О корсиканцах, чья жизнь подчинялась порывам, налетавшим внезапно, как бешеный ветер, и, случалось, оставлявшим кровавые следы.

В конце Андреа сказал:

— Я убил человека. От отчаяния, от безысходности. Жаль, что я никогда не смогу его увидеть и сказать, что сейчас мне, живому, ничуть не лучше, чем ему, лежащему в земле.

— Когда-нибудь все мы обязательно встретимся на Небесах, — сказала Аннета и вдруг спросила: — Хотите, я предскажу вам судьбу? Меня научила одна цыганка.

Она взяла его ладонь в свою — мгновение, за которое Андреа охотно отдал бы с десяток лет своей жизни! — посмотрела на линии и промолвила:

— Все сложится хорошо. Вы женитесь на красивой женщине, и она родит вам детей. И… вы будете очень богаты, Андреа, вы поможете многим несчастным. Вы сумеете прямо смотреть в глаза всему миру. За годы страданий Господь вознаградит вас годами счастья.

Богатым — он, нищий корсиканец! Счастливым — каторжник, изгой?! Судьба более невероятная, чем у самого Бонапарта.

Андреа не поверил, но все же спросил:

— Когда это случится?

Аннета нахмурилась.

— К сожалению, не в этом десятилетии.

— Да, — сказал он, — ведь мне придется пробыть на каторге еще семь лет.

Аннета выпустила его руку.

— Вы не должны отчаиваться. Каким бы странным не показалось вам то, что я скажу, но постарайтесь… мечтать.

— Сейчас я мечтаю только о том, чтобы болеть вечно, — сказал он, и Аннета улыбнулась.

Андреа впал в состояние, которое было сродни наваждению. Вокруг него сменялись люди — он ничего не замечал. Он видел и слышал только Аннету. Ему не хотелось думать о том, что за порогом больницы у нее существует другая, богатая событиями жизнь, жизнь, в которой ему не было места.

Андреа ненавидел свое тело, к которому неуклонно возвращались силы. Он больше не мог притворяться больным и занимать койку, в которой нуждались другие больные. К тому же Аннета была уверена в главном: его душевному состоянию больше ничего не угрожало. Потому она без колебаний решилась сказать ему правду:

— Вам придется покинуть больницу, Андреа. Завтра за вами придут жандармы. — И, словно желая его утешить, сказала: — Меня здесь тоже не будет.

Андреа нашел в себе силы спросить:

— Вы выходите замуж?

— Да. Мой жених — врач, как и отец. Надеюсь, я стану ему помогать, но приходить сюда, где так много мужчин, я уже не смогу.

Они говорили о ее замужестве первый и последний раз. Подробностей Андреа знать не хотел. Он молчал, стараясь сдержать слезы; видя и понимая его состояние, Аннета сказала:

— Если хотите, я подарю вам «Дельфину». Правда, у вас могут быть неприятности: эта книга числится среди запрещенных.

— Почему?

— Я уже говорила: потому что женщине не положено мыслить так же свободно, как мужчине.

— Подарите, — сказал Андреа, — отныне я ничего не боюсь.

— А еще, — промолвила Аннета, — напоследок я готова исполнить любое ваше желание.

— Я хочу, чтобы вы меня поцеловали! — неожиданное признание вырвалось из глубины его души, словно птица из клетки.

Аннета изменилась в лице и будто отдалилась на сотни лет. Андреа почудилось, будто она впервые увидела в нем преступника, а еще — мужчину, предсказуемого в своих нечистых желаниях.

— Не думаю, что мой жених будет в восторге от этого, — холодно произнесла она и поднялась с места.

— Простите меня! — сокрушенно произнес он. — Это было помутнение рассудка. Я не хотел этого говорить!

Аннета смягчилась.

— Я не сержусь. Прощайте. И будьте счастливы!

В ту последнюю ночь Андреа долго не спал. Он не понимал, почему думает о новой жизни, когда ему надо возвращаться на каторгу, отчего ему больше не кажется, что он принадлежит к числу побежденных, по какой причине ему не хочется, чтобы беспощадность людей и судьбы притупила его разум и охладила сердце.

Он незаметно заснул, и в полночь его разбудил шорох шагов. Андреа открыл глаза. В пятне лунного света возник тонкий девичий силуэт, и юноша снова зажмурился. Он лежал, не дыша, пока ему на лоб не легла легкая прохладная ладонь. Тогда он сделал глубокий вдох, и в этот миг его губ коснулись чьи-то дивно нежные губы.

У Андреа закружилась голова, и ему почудилось, будто он на мгновение лишился чувств.

Когда он очнулся, то увидел только ряд коек, на которых спали больные. Едва ли Аннета Моро пришла сюда ночью, пришла для того, чтобы подарить ему поцелуй! Повернув голову, Андреа вздрогнул. Рядом с его изголовьем лежала книга Жермены де Сталь. Увидев «Дельфину», он уверился в том, что случившееся было правдой.

Андреа в блаженстве опустил веки. Впервые за долгое время он был благодарен Богу. Посреди ужасов ада ему была дарована толика райского блаженства. Он перестал думать, будто однажды захлопнувшиеся двери никогда не откроются. В его судьбе осталось место для чуда. Теперь у него были силы жить дальше.

Когда за Андреа явились жандармы и вывели его из больницы, ему показалось, что мир изменился. Над мокрой от дождя землей, обвисшими от влаги деревьями, серыми глыбами зданий витала светлая тень Аннеты Моро. А его сердце словно хранило отпечаток прикосновения легкой, нежной ладони этой удивительной девушки.

Андреа ощущал себя музыкантом, которому отрубили руки, но в душе которого сохранилась музыка. Он был готов вновь ступить на территорию, находящуюся под властью злых чар, землю, которой заправляли демоны, враждебно щерившиеся ружьями, бичами и палками.

Когда он присоединился к товарищам по несчастью, Клод Бонне пожал ему руку.

— Я рад, что ты не умер, корсиканец, — сказал он и добавил, понизив голос: — Спасибо за то, что ты нас не выдал.

Расположение и покровительство Кувалды имело большое значение и все же не смогло избавить Андреа от нежелательного соседства. Его новым напарником стал угрюмый человек по имени Гастон Морель, совершивший несколько жестоких преступлений. Заметив среди вещей Андреа книгу баронессы де Сталь (охранникам каторжной тюрьмы не пришло в голову, что книга какой-то женщины могла угодить в списки произведений, запрещенных императором), он бросил:

— На что тебе эта книжонка! Хотя бумага — вещь полезная, в нее хорошо заворачивать табак.

Андреа бросил взгляд на его низкий лоб, тяжелую челюсть, огромные ручищи и угрожающе произнес:

— Только попробуй!