Собравшись с силами, он уезжает в Париж. Хвалит друзьям, с которыми встречается, еретический талант де Сада, которого только что перечитал и ценит очень высоко. В ноябре он ужинает с Гаварни, Шарлем-Эдмоном, Сен-Виктором и Марио Ушаром у братьев Гонкур. Эти ужины помечены в их «Дневнике»: «Умницу Флобера неотступно преследует господин де Сад. Он возвращается к нему постоянно, как к чуду, которое возбуждает его чувства. По сути своей он любит низость, ищет ее, счастлив ее видеть, как мусорщик – дерьмо, восклицая всегда по поводу Сада: „Это самая смешная глупость, которую мне доводилось когда-либо встречать!“… Он выбрал для своего романа Карфаген – как центр самой гнилой земной цивилизации».

В конце месяца Флобер укладывает чемоданы и оказывается, по его собственному выражению, «снова в Карфагене», то есть в Круассе. Погода стоит холодная. В камине трещат поленья. Флобер «без устали работает» до четырех утра. Одиночество, «как алкоголь», пьянит его. Он, по его собственным словам, почти не видит дневного света. Ни событий, ни шума. «Это объективное полное небытие». «В каждой строке, в каждом слове я ощущаю скудость языка». Тем не менее книга с грехом пополам продвигается. «Наконец-то эрекция, сударь, как результат того, что я подстегивал и онанировал себя. Будем надеяться, что наступит праздник».[315] В конце года он сделал, судя по его подсчетам, лишь четверть работы. Ничто не торопит его. Чем больше сидишь над рукописью, тем больше возможности избежать посредственных результатов торопливого труда. «Белый медведь не так одинок и бог не более спокоен, чем я, – пишет он мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Думаю только о Карфагене, а это как раз то, что нужно. Книга всегда была для меня лишь способом жить в любой среде».[316] С Эрнестом Фейдо он откровенно циничен: «Черт подери! Карфаген иногда раздирает мне дыру в заднице!.. Ты говоришь, что нуждаешься в деньгах, дружище! А я… Для меня они не важны! Я скорее стану кучером, нежели буду писать ради денег». И в заключение дает совет мужчины, живущего вдали от женщин, собрату, слишком озабоченному этим пустяком. «Не изувечь ум, общаясь с женщинами. Ты оставишь талант в глубине матки… Побереги свою сперму для стиля, выбрось чернильницу, ешь с наслаждением мясо и знай, что Тиссо (Женевский) говорил (см. „Трактат об онанизме“, стр. 72, гравюра): одна унция потерянной спермы забирает больше сил, нежели три литра потерянной крови».[317]

19 февраля он в Париже, но ограничивается лишь визитами к друзьям из литературной среды и актрисам. Однажды без предупреждения приезжает к братьям Гонкур: «Звонят. Это Флобер, которому Сен-Виктор сказал, что мы где-то видели почти карфагенское действо, и он пришел спросить, где это. Его карфагенский роман не продвигается. Все остановилось. И чтобы начать заново, нужно изобретать правдоподобно… Он очень похож на портрет Фредерика Леметра в молодости. Очень высок ростом, очень силен, у него большие блестящие глаза, полные веки, глянцевые щеки, жесткие ниспадающие усы, здоровый с румянцем цвет лица».[318]

Вернувшись в Круассе, Флобер получает письмо от Эрнеста Фейдо: «Твое счастье, что благодаря ренте ты можешь работать не спеша». И с досадой продолжает: «Собратья бросают мне в лицо три су заработка, который не дает мне сразу сдохнуть с голоду. Это легче, нежели вытягивать из себя строчки. Я намерен жить так, как живу: во-первых, три четверти года в деревне; во-вторых, без женщины (пустяк деликатный, но очень значительный), без друга, без лошади, без собаки, короче говоря, без любого атрибута человеческой жизни; в-третьих, для меня все, что вне моего творчества, – небытие… Нетерпение людей, которые занимаются литературой, желая, чтобы их опубликовали, поставили на сцене, чтобы они стали известными, чтобы их хвалили, восхищает меня как безумие. Все это имеет, кажется мне, такое же отношение к их труду, как игра в домино или политика… Даже если бы я был богат, я наплевал бы на все и жил бы, как бедуин в своей пустыне и благородстве. Так их всех, растак и перетак – таков мой девиз».[319]

С наступлением летней жары он, кажется, оживает. «Я радуюсь теплу, – пишет он госпоже Жюль Сандо. – Солнце наполняет меня жизнью, пьянит, как вино. Вторую половину дня я провожу голышом, закрыв окна и жалюзи. Вечером плаваю в Сене, которая течет прямо в конце моего сада. Ночи великолепны, я ложусь спать с восходом солнца. Вот так. Кстати, я очень люблю ночь. Она умиротворяет меня… Вы спрашиваете, скоро ли я закончу свой роман. Увы! у меня сделана лишь треть… Я пишу так, как другие играют на скрипке, – только ради собственного удовольствия. Случается, что я пишу отрывки, которые ничего не дают для произведения в целом, а потом убираю их. При подобной методе и трудном сюжете на том в сто страниц может уйти десять лет».[320]

15 августа Ашиль Флобер и Луи Буйе награждены орденом Почетного легиона. Первая мысль Флобера – эта награда, присужденная Луи Буйе, стяжает ему завистников, «которые будут мстить его следующей пьесе». Искренние дружеские чувства побуждают его радоваться за других, дорогих для него людей, радоваться награде, которую он сам не хотел бы иметь. В конце сентября он получает «Легенду веков» и восторженно погружается в этот лес рифм. «Что за человечище папаша Гюго!. – восклицает он в письме к Эрнесту Фейдо. – Какой поэт, черт подери! Я проглотил два тома в один присест… Я не помню себя от восторга. Меня впору вязать! Ах! Как хорошо… У меня голова идет кругом от папаши Гюго».[321] И продолжает: «Моя работа идет немного лучше. Я в самом разгаре битвы слонов и, поверь, убиваю людей как мух. Кровь у меня льется рекой». Однако Эрнест Фейдо в это время очень обеспокоен здоровьем своей супруги, а не литературой. Врачи, по его словам, считают ее безнадежной. Чтобы немного поддержать его, Флобер не находит ничего лучшего, чем подсказать с жестоким эгоизмом, что художнику, который занят поиском правды, необходимо наблюдать за страданиями. С его точки зрения, любое событие, каким бы жестоким оно ни было в жизни писателя, должно рассматриваться им как предлог для обогащения его произведения. Книга, не пропитанная кровью автора, – лишь банальная стопка бумаги. Каждый считающий, что умеет держать в руке перо, вынужден смотреть на боль как на необходимый элемент творчества. Гения, не пережившего перелом, не существует. «Бедная женщина! – пишет он Эрнесту Фейдо. – Это ужасно! У тебя есть и будут превосходные картины, ты сможешь делать превосходные наблюдения! Платить за них приходится дорого. Буржуа даже не догадываются, что мы отдаем на съедение им свое сердце. Порода гладиаторов не вымерла, каждый художник – гладиатор. Он развлекает публику своими предсмертными муками… Единственный способ не слишком страдать во время таких кризисов – это всемерно изучать себя».[322] Жена Эрнеста Фейдо умерла 18 октября 1859 года. Он рассказывает об этом другу в безнадежном письме. Взволнованный Флобер пишет ему в ответ: «Во имя единственной достойной внимания в этом мире вещи – во имя Прекрасного, цепляйся обеими руками, карабкайся изо всех сил и выходи из этого! Я хорошо знаю, что боль – это удовольствие, что, плача, облегчают душу. Только душа разрушается от этого, рассудок тонет в слезах, страдание становится привычкой, определяет взгляд на жизнь, которая становится непереносимой… Ты еще молод. Тебе, думаю, предстоит еще родить великие произведения. Подумай о том, что их нужно написать».[323]