— Как это?

— А так — заживо. За веру.

— А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.

— Какую?

— «Отче наш»…

— Это хорошо… Но пора мне.

Любочка вскакивала пружинно и, покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом, быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.

Ольке он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.

Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может, один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих институтских буден. А потом, на второй год, и вовсе перестала писать. А когда Володя получил отпуск десять суток и, примчавшись домой, едва расцеловав мать, бросился звонить Аньке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Олина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы-травести прозвенела, словно колокольчик: — А Олечка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем — мужем ее — теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…

Весь отпуск Володя ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там! Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!

И больше не писал.

По тропинке, что серпантином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Володя спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэбэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да с автоматами. При приближении солдат Володя встал, застегнулся на всякий случай и подпоясался.

— Эй, — крикнул старший из краснопогонников, — вы бы, сержант, шли до части своей!

— А что? — наивно поинтересовался Ходяков.

— А то что осужденные убежали… Тут где-то могут… Вы не видели никого?

— Я? — по-идиотски переспросил Володя. — Не, не видал.

Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.

«Интересно! Зэки беглые, ну дела!» — Володя усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.

В Афгане «духи» расслабиться тебе не дают, везде «на нерве» ходишь, а в Союз прилетел — и на тебе, зэки беглые шатаются….

— Эй-эй! Эй, солдатик! — еле-еле послышалось вдруг из кустов, что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок. — Эй, солдатик, подь сюда, не боись!

Володя, прищурившись, стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидел.

— Подь сюды, денег дам.

Володя осторожно приблизился и тут-таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.

— Ты молоток, кореш, что нас не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. — Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки… — Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только ты, кореш, нас не выдай, а то мы тебя того…

— Да не, он — парень хороший, он же нас видел, когда спускался… Ты же видел? — спросил другой, что постарше. — И не выдал, значит, наш, значит, соучастник, а значит, и болтать не станет.

Неожиданно Володя почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.

— Не дергайся, кореш, а не то зарежу больно! — дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Ходяков вообще прозевал.

— Ну-ка достань у него этот, как его, военный билет! — приказал тот, что давал деньги.

Сильная рука стоящего позади властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.

— Хо-дя-ков! Во как! Место рождения — Ульяновск… Ну так, если ты нас, корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там — фью, — и Володя почувствовал, как нож, приставленный к спине, двинулся вперед, заставляя Володю выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.

Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно и уже разгадал легкую походку Любочки, еще скрытой за изгибом серпантина, но уже отчетливо приближающуюся.

— Беги прочь, Люба, спасайся! — крикнул Володя и остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.

* * *

Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таком же платке, в глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.

Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.

Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванула наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… «Бог его нам послал!» Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев-то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.

А Володе операцию делал сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук, и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.

— А крестик мой нашли? — почему-то первым делом спросил Володя.

— Вот, я его потом там на песке нашла… — И Любочка, склонившись к самому Володиному лицу, вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.

— Носи…

— Это мне бабушка подарила.

— Бог тебя хранил, — вставила Авдотья и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.

Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. «Евангелие». «Евангелие Господа нашего Иисуса Христа».

Когда Ходякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку заговорщицки и спросила:

— А хочешь… а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Ольге твоей?

— Нет, не хочу, — ответил Володя.

— Но она же замуж вышла!

— Ну и что? Это не важно.

— А как же ты?

— Не знаю.

— А я тебя бы всю-всю жизнь любила. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.

— Ты хорошая.

— Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить — до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.

— Ты хорошая, но только я другую люблю.

— Володя, но она же замужем!

— Ну и что?

— Володя, ну, миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму — у тебя как рукой сымет.