Вернувшись в гостиницу, мы заглянули в газеты и узнали, что прошедший вечер вновь стал для Ортеги триумфальным. Если по-честному, то во время возни с последним быком его попросту освистали, однако в «Эральдо де Мадрид» мы прочли, что ему дали отрезать этому быку уши, а засим вынесли с арены на плечах ликующей толпы.

Следующий раз я увидел его уже в Мадриде, на первом церемониальном выступлении в ранге полного матадора. Ортега был точно таким же, как и в Аранхуэсе, разве что успел утратить навык быстрого убийства. В столице он сразился дважды, вновь ни разу не подтвердив собственную пропаганду; в довершение всего начал выказывать признаки трусости. В Памплоне проявил себя до омерзения паршиво. Платили ему по двадцать три тысячи песет за бой, а ко всем его действиям вполне подходили слова невежество, вульгарность и низость.

Хуанито Квинтана, один из лучших афисьонадо на севере страны, как-то раз написал мне в Мадрид, дескать, уж мы так рады, что Ортега вот-вот пожалует к нам в Памплону, жаль только, что его импресарио заломил несусветную цену. Очень он хотел увидеть этого матадора и просто отмахнулся от моего рассказа о катастрофических неудачах Ортеги в столице и ее окрестностях. Впрочем, однажды увидев его воочию, Квинтано был чрезвычайно разочарован, а после третьего выступления уже не мог слышать его имя.

Тем летом я еще не раз ходил на Ортегу, и лишь единожды он выступил более-менее прилично, хотя бы и в собственной манере. Дело было в Толедо, с нарочно подобранными быками, до того крохотными и робкими, что любые его приемы можно было принимать лишь с усмешкой. Хотя когда он в ударе, в нем действительно есть кое-что феноменальное, а именно, спокойствие и строгая неподвижность. Наилучшие пассы проводит с двух рук, подрубая быка и резко его разворачивая, но в том-то и беда, что он об этом знает, вот и повторяет одно и то же на каждом быке, не обращая внимания, к месту это или нет, а в результате бык становится негодным для каких-либо прочих действий. Выполняя правосторонний пасс мулетой, Ортега наклоняется к быку всем телом, и это у него выходит отменно, однако он не подхватывает движение связкой, не развивает его, к тому же до сих пор не выучился проводить результативный левосторонний натураль. Ортега эффектно проворачивается между рогами — глупейшее занятие — и вообще собаку съел на пошлых уловках, выдаваемых за опасные маневры, когда уверен, что невежественный зритель не заметит подвоха. Храбрости, физической силы и здоровья в нем хоть отбавляй, и мои друзья, которым я доверяю, настаивают, что он и впрямь показывал класс в Валенсии. Будь он помоложе и не столь тщеславен, из него вышел бы великолепный матадор, вот только пусть научится работать и левой рукой; может статься, он, словно Роберт Фицсиммонс, нарушит все возрастные стандарты и сумеет-таки занять вершину, однако мессия из него никакой. Я бы не стал уделять ему столько места, кабы не тысячи проплаченных газетных колонок, поющих ему осанну, порой в чрезвычайно искусной манере, так что, не живи я в Испании, принял бы все за чистую монету.

Один тореро унаследовал качества Хоселито, после чего утратил их из-за сифилиса. Второй скончался от другого профзаболевания, третий превратился в труса при первом же ранении. Из двух новых мессий я не вижу убедительности ни в Ортеге, ни в Бьенвениде, хотя болею за Бьенвениду. Это хорошо воспитанный, приятный и не тщеславный парень, только дела у него в последнее время не складываются, и я желаю ему удачи.

Пожилая дама: Вот вы всегда так: желаете человеку удачи, а сами перечисляете его ошибки, злобно критикуете. И как же получилось, сударь, что вы столь много говорите и пишете про корриду, а сами вовсе не матадор? Отчего же вы не пошли в эту профессию, если она вам так глянулась, и вы считаете себя большим знатоком?

— Сударыня, я пробовал кое-что делать, самые простые вещи, но безуспешно. Слишком я для этого старый, тяжелый и неуклюжий. Да и фигура у меня ненадлежащая — толстая там, где надо быть жилистым, — и на арене от меня толку как от боксерской груши.

Пожилая дама: Разве быки вас не поранили самым преужасным образом? Почему вы до сих пор живы?

— Сударыня, у них рога были обмотаны или затуплены, не то из меня и вправду все вывалилось бы, как из перевернутой корзинки для рукоделия.

Пожилая дама: A-а, так вы против обмотанных рогов сражались? Признаться, я была о вас лучшего мнения.

— «Сражался» — это преувеличение, сударыня. Я не сражался; меня швыряло.

Пожилая дама: Но вам довелось-таки столкнуться к быками, чьи рога не были прикрыты? Вас сильно изранило?

— Я был на арене с такими быками, однако не пострадал, хотя и покрылся синяками, когда сам себя скомпрометировал неповоротливостью. Я падал быку на морду, вцепившись в рога, словно грешник над бездной, и с такой же пылкостью. Что и возбуждало в зрителях изрядное веселье.

Пожилая дама: И как затем поступал такой бык?

— Если он обладал достаточной силой, то отшвыривал. Если нет, то я какое-то расстояние проезжал у него на голове, которой он нещадно тряс, пока другие энтузиасты тянули его за хвост.

Пожилая дама: У вас отыщутся свидетели сих подвигов? Или вы их просто выдумали как писатель?

— Тысячи свидетелей, сударыня, хотя многие, пожалуй, уже скончались от надорванных диафрагм или животиков.

Пожилая дама: Так вот почему вы решили не ходить в эту профессию! Вас осмеяли!

— Я принял решение с учетом моих физических несоответствий, совета добрых друзей, а также того факта, что с течением лет становилось все труднее выходить на арену, если только не пропустить перед этим три-четыре стопки полынной водки, которая хоть и разжигала смелость, несколько притупляла рефлексы.

Пожилая дама: В таком случае могу ли я предположить, что вы покинули арену даже в качестве дилетанта-любителя?

— Сударыня, нет таких решений, которые нельзя отменить, но чем дальше летит время, тем острее я чувствую, что должен посвятить себя искусству письма. Мои тайные агенты докладывают, что благодаря тонкой работе господина Уильяма Фолкнера издатели нынче готовы публиковать что угодно, лишь бы не заставлять тебя вычеркивать лучшие пассажи, и я с удовольствием возьмусь описывать те дни моей юности, что были проведены в наилучших домах терпимости, среди избраннейшего тамошнего общества. Нарочно оставил эту тему про запас, чтобы заняться ею на склоне лет, когда расстояние позволит рассмотреть ее получше.

Пожилая дама: А этот ваш господин Фолкнер хорошо писал о таких местах?

— О да, сударыня, просто блестяще. Его описания достойны всяческих похвал. Давненько я такого не читывал.

Пожилая дама: Непременно прикуплю его книжек.

— С Фолкнером все без осечки. А уж плодовитый!

Едва успеваешь заказать одну, тут же появляется другая.

Пожилая дама: Не страшно. Хорошего мало не бывает.

— Совершенно с вами согласен, сударыня.

Изначально плащ выполнял роль средства защиты от животного. Позднее, когда фиеста оказалась формализована, плащом полагалось вести быка, выбегающего из ториля; уводить его от сбитого пикадора к тому, чья очередь выдерживать атаку; ставить быка в нужную позицию для бандерильеро, а затем и для матадора; и наконец, отвлекать его от тех тореро, кто попал в сложную ситуацию. Конечной целью и кульминационной точкой всего боя был завершающий удар шпагой, а плащ, по идее, только придатком, который помогал подготовить быка к моменту истины.