Несмотря на ее равнодушие, Ибн Салам все сильнее влюблялся в Лейли. То, что она отказывалась открыть ему свое сердце, глубоко его ранило. Однажды он решил взять ее против ее воли, ибо она принадлежала ему. Но что хорошего вышло бы из того? Лейли была женщиной, которая либо пришла бы к нему сама, либо не пришла никогда. Он решил ждать и надеяться, что однажды она смягчится. Пусть она закрыта для него, как раковина, он будет для нее распахнут, как море. Ни один мужчина не обращался с женой так нежно, ни один не любил так безоглядно.

Месяцы становились годами, Лейли хранила целомудрие, но все чаще задумывалась о своем решении. Все ее подруги вышли замуж и родили детей. Одна она не знала, что такое тяжесть мужского тела или своего ребенка на руках. Разве она не заслуживала той жизни, что и у других? Неужели она, гордость своего племени, должна предлагать себя собственному мужу и надеяться, что однажды ее любовь расцветет так же пышно, как и его?

Через несколько дней на базаре она услышала новые стихи о любви Меджнуна к Лейли из уст старика.

Мои ступни приветствуют боль,

Ведь она напоминает мне о любимой.

Я бы шагал по терновому полю Лейли,

А не по чужим розовым цветникам.

Лейли с трудом вздохнула. «А где он?» — спросила она старика, зная, что Меджнун где-то рядом.

«Он вернулся, — сказал старик, — и не ищет никого, кроме тебя».

«А я его, — ответила она. — Скажи ему, пусть встречает меня вечером в пальмовой роще». Ей ведь тоже надо было проверить, осталась ли ее любовь чистой и крепкой.

Лейли сказала мужу, что идет в шатер матери выпить с ней чаю. Завернувшись в покрывало, она добралась до пальмовой рощи после заката. Меджнун сидел в пятне лунного света, облаченный лишь в набедренную повязку. Он выглядел выше и тоньше, потому что исхудал; она видела все ребра на его боках. Теперь он казался диким зверем, нагим перед Богом и небесами.

«Наконец-то, любимая!» — вскричал он.

«Наконец!» — эхом отозвалась она. Она не видела его больше лет, чем могла сосчитать.

«Моя Лейли! Твои локоны черны как ночь; твои глаза темны и прекрасны, как у газели. Я буду любить тебя вечно».

«А я тебя, жизнь моя!» Она села за границей лунного круга, омывавшего его.

«Однако сейчас я должен спросить свою любовь, — добавил Меджнун, и глаза его были полны печали. — Почему ты предала меня?»

«О чем ты?» — спросила она, отпрянув в изумлении.

«У тебя есть муж! — сказал он, дрожа: ночной воздух становился прохладнее. — Почему я должен верить, что ты все еще любишь меня?»

«Он мне муж только по названию, — отвечала она. — Все эти годы я много раз могла отдать ему себя, однако моя крепость осталась невзятой».

«Для меня», — сказал он, и радость была в его глазах.

«Для тебя, — отвечала она. — Ибо что он в сравнении с тобой?»

Она плотнее закуталась в одежды, будто стремясь защитить себя от алчных глаз. «Да, сказать по правде, недавно я задумалась о жизни, которую я выбрала, — добавила она. — Ты свободен. Ты можешь идти, если хочешь, жить со своими зверями и слагать свои песни. Ты можешь изгонять песней то, что мучает тебя, и все будут повторять твою печаль. Но я заперта здесь одна и никому не скажу из страха утратить честь. А теперь скажи мне: кому труднее хранить верность?»

Меджнун вздохнул: «Тебе, любимая. Тебе. Вот поэтому всем своим сердцем я отдаю тебя любви твоего мужа, если ты выберешь его. Потому что ты заслуживаешь любви, как всякая женщина. А что до меня, я буду любить тебя, что бы ты ни сделала».

Лейли молчала, глубоко задумавшись.

«Лейли, возлюбленная моя, я раб твой. Когда я вижу пса, пробегавшего мимо твоего дома, я с благоговением целую его грязные лапы, ведь они побывали близ тебя. Когда я гляжу в зеркало, то вижу теперь не себя, а лишь тебя. Не зови меня больше моим именем. Зови меня Лейли, ибо ею я стал нынче!»

Лейли ощутила, как расцветает ее сердце. Что хорошего было в любви человека вроде Ибн Салама — усталые ноги, вонь от одежды после целого дня охоты, истории, которые он рассказывал тысячи раз. Но как она сможет обещать себя Меджнуну, который никогда не принадлежал ей?

«Как ты сохранишь верность своей любви? — спросила она. — Разве ты не содрогаешься от разочарования и не иссыхаешь от тоски? Разве тебе никогда не хотелось бросить меня?»

Меджнун расхохотался. «Что принесет тебе любовь, которую так легко останавливают препятствия? — спросил он. — Когда я был моложе, я испытал такое разочарование после отказа твоих родителей, что боялся — мое сердце лопнет. Но чем больше я думал об этом и рыдал над тобой, тем глубже и чище становилась моя любовь. Страдание открывало мне глубины моего сердца. Что такое обычная любовь в сравнении с этой? Она приходит и уходит. Но моя любовь к тебе стала такой глубокой и сильной, что никогда не отступит. В мире мало постоянства, но такая любовь — постоянная».

Лейли хотела растаять и перелиться в худое, измученное тело Меджнуна, чтобы жить с ним и его зверями под чистым небом пустыни, слушать стихи из его уст. Но в такой жизни не было чести, потому что все достойные люди будут сторониться ее. Нет никакой надежды на жизнь с ним на этой земле.

Однако возможно, что это не самая драгоценная вещь. Даже если Лейли не будет рядом с Меджнуном, у нее всегда останется его любовь. Она чувствовала, как ширится ее сердце, как оно растет и растет и как в нем не остается ничего, кроме Меджнуна. Эта любовь, подумала она, не та поденная плата, которую предлагал ей Ибн Салам. Это то, что освободило слезы в ее глазах и зажгло исступление в ней самой. «Любимый мой, мое сердце — твое! — воскликнула она. — Когда я вижу свое отражение в чаше воды, я вижу только тебя. Мы так близки, что не имеет значения, рядом мы или вдали».

«Моя Лейли, — ответил он, — ты словно кровь, бегущая в моих жилах. Если я порежусь, то буду лишь счастлив, почувствовав твое тепло…»

Было поздно, и Лейли не могла оставаться дольше. В свой шатер она шла одна, и сердце ее разрывалось от счастья. Она останется женой Ибн Салама, но лишь по названию. Ее любовь к Меджнуну была так глубока, что не нуждалась ни в чем, кроме себя самой. Отныне он всегда будет Лейли, а она всегда будет Меджнуном.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прошла неделя; от Ферейдуна не было ни слова. Возможно, он уехал на юг по делам, думала я, отец часто посылал его оценить дорогих жеребцов, чтобы знать им цену. Или, может быть, он поехал навестить родителей или сестру или отправился развлечься охотой. Каждый вечер я спрашивала Гостахама и Гордийе, нет ли писем для меня. Поначалу они просто отвечали, что нет, но по мере того, как проходили дни, они стали отвечать на мои вопросы с жалостливыми взглядами. Еще через неделю я начала дергаться, услышав дверной молоток, и мчалась к дверям под любым предлогом.