– Господи… – устало вздохнул я. – Что вы мне хотите сказать, Альбертина? Я не знаю и не понимаю ваших знаков. Вы хотите меня остановить?

Грохот! Лавка, стоящая подле стола, вздрогнула и отлетела в сторону, едва не угодив в камин. Следом упала кочерга. Признаться, случись это несколько месяцев назад, я был бы до смерти испуган. Сейчас же… Сейчас я просто покачал головой:

– Ваше сиятельство, я не понимаю ваших знаков. Мой друг в беде, и я всеми силами хочу спасти его жизнь. Вольны буянить и разносить жилище на части, но если вы не можете дать дельный совет, то не стоит бить мою утварь.

Ответа не было. Я пожал плечами, взял плащ и вышел…

Я бесцельно бродил по улицам Баксвэра, пытаясь найти иное решение, но его не было. Задумавшись, оказался рядом с храмом. Пусть сие было простой случайностью, но ноги сами привели меня в это святое место, где каждый может остаться наедине со своими бедами и молитвами. К моему удивлению, храм был пуст. Присев на одну из скамей, я задумался и даже не услышал лёгких шагов старца – убелённого сединами служителя, который подошёл и после небольшой паузы склонил голову:

– Помолись, сын мой, и Господь не оставит тебя своей милостью.

– Скажите, отче, можно ли убивать людей? – неожиданно спросил я.

– Убереги Господь от подобных мыслей! Разве позволительно вести такие речи в храме?! Убийство – великий грех! Да за одни слова…

– Знаю… – вздохнул я. – Но всё же?

– Господи Иисусе! Даже и думать забудь!

– А что, если это убийство во спасение?

– Как так?

– Разве Моисей не убил египетского воина? – уточнил я.

– Он был в гневе, когда увидел истязаемого человека! – воскликнул старец.

– Как бы не так, отче… – Я покачал головой.

– Что ты говоришь, юноша!

Я поднял на него взгляд и повторил слова из Ветхого Завета:

– И посмотрел он туда и сюда, и увидел, что нет никого, и поразил египтянина и скрыл труп его в песке… – Я поднялся и тяжело вздохнул. – Не было гнева, отче! Не было… У Моисея было достаточно времени для раздумий.

– Изыди! – старик отшатнулся и взмахнул руками.

– Пожалуй, вы правы. Мне здесь нечего делать […]

* * *

…[брат-инфир]марий подошёл к кровати шевалье и положил руку на его взмокший и побледневший лоб. Шевалье до сих пор не приходил в себя, находясь в ужасном для всех нас беспамятстве. Ночью, по словам мастера Григориуса, он бредил и нёс бессвязную чушь о каких-то кавалерах и знаках. Монах покачал головой, вздохнул и обратился к мастеру Гаю, который, скрестив руки на груди, застыл у двери.

– Как прошла ночь? – спросил монах.

– Скверно.

– Не ухудшалось ли его самочувствие перед рассветом?

– Нет.

Скупые и холодные ответы Гая Григориуса как нельзя точнее отражали его отношение к монаху. Как и довольно презрительный взгляд, коим мастер наградил брата-инфирмария. Я понимал, что монах здесь совершенно не виноват, и его знаний было недостаточно, но что с того? Шевалье, убиваемому ядом, от этого не легче. Пожалуй, ведьма права: будь Орландо простым человеком – давно бы умер.

– Надо пустить ему кровь, дабы… – начал инфирмарий, но Гай презрительно скривился и перебил, не дослушав:

– Вы совсем обезумели, брат мой?! Орландо едва жив от слабости, а вы предлагаете еще больше его ослабить? Проще перерезать де Брегу глотку, дабы избавить от лишних мучений и ваших ветхозаветных знаний! Вы неуч! Школяр безмозглый, годный лишь смешивать бальзамы для страждущих кишечной коликой! – Мастер Григориус расходился всё больше и больше. – Вам бы, чёрт побери, пользовать осла, коего замучили в подающем воду колесе! Лишь потомственный невежда посмеет лезть к живой душе с набором дешевых притирок и припарок! Я уже не говорю о кровопускании, которым вы готовы лечить даже мёртвого!

Монах вспыхнул, но взял себя в руки и склонил голову:

– Всё в руках Всевышнего, дети мои! Нам остаётся лишь уповать на всеблагую доброту и милость, которую он обращает на души своих верных слуг […]

* * *

…[я прид]ержал монаха за руку и спросил:

– Скажите, как себя чувствует отец настоятель?

– Увы, ему не стало лучше, – с некоторым удивлением ответил брат-инфирмарий.

– Жаль… – Я вздохнул и проводил взглядом уходящего монаха.

Обернувшись, заметил, как из-за спины Григориуса выглянула девочка, которую привёл в таверну шевалье де Брег. Девочка, которая осиротела по вине лживого купца. Она смотрела на меня, словно ждала решения.

– Что будем делать, Жак? – тихо спросил Григориус. – Ещё одну ночь он не переживёт.

– Он выздоровеет, – твёрдо сказал я.

– Вы уверены?

– Уверен, – кивнул я и сжал руку в кулак. Хрустнул маленький крестик, и ладонь словно обожгло дьявольским огнём, подтверждающим эту безумную сделку.

Понимаю, вам совершенно нет дела до моих чувств, но тем не менее должен объясниться. Я не наёмный убийца из портовых кварталов и не палач, который приводит в исполнение чужие приговоры, но иного способа спасти Орландо де Брега не видел. Был готов принять этот грех на душу. Ваше право осуждать меня или прощать, но я обещал быть искренним в своих повествованиях…

Я пришёл к монастырю за несколько часов до полуночи. В полночь просыпались монахи, дабы начать новый день с полунощной мессы, и мне совсем не хотелось попадаться им на глаза. Оружие оставил дома, взяв лишь кинжал, с которым некогда прибыл в Баксвэр, и надел изорванную сутану послушника, каким-то образом завалявшуюся среди скромных пожитков. Поверх, дабы не привлекать внимания припозднившихся прохожих, набросил плащ.

Увы, но потайная дверь оказалась закрытой, и как ни старался её открыть, мои попытки были тщетны – секретный замок, известный Орландо де Брегу, так и не обнаружил. Мне оставался лишь один способ – рискованный, но, насколько я знал привычки привратника, имеющий шансы на успех. Оставив плащ в кустах, опустил монашеский капюшон на голову, дабы скрыть лицо, и постучал в дверь Святой обители.

Через некоторое время открылось окошко, и простуженный голос привратника, помянув святых угодников, спросил, чего это шляюсь в столь неурочное для монаха время? Отвечать было бы довольно неразумно, а посему просто показал монетку и совершенно не удивился, когда спустя несколько мгновений услышал лязг засова. Привратник забрал подношение, запер дверь и с ворчанием удалился в свою каморку.

Окна в доме отца настоятеля были освещены зыбким пламенем свечи. Приблизившись, я услышал отца настоятеля, который разговаривал с кем-то из монастырских братьев. Судя по едва различимым словам, аббат чувствовал себя не лучшим образом: